«Раньше любили делать ложные язычки. Заставляли без успеха возиться, разгадки не ведая…»

Царевна села на крышку, свесила ноги. Подкинула и поймала нож. Подкинула и поймала.

– Выродились андархи, – сказала она. – Чучела терзают, в пекарнях хоробрствуют. Срам! Поскорей бы уже в родительский город! Там святой дедушка, наш восприемник. Там честь помнят. Слышь, Мартхе! Может, тебе с Сибиром через город ходить?

– Читимач, – глядя в пустоту, сказал Ознобиша.

– Что?

– И другие развлечения для деятельного ума. Слезь!

Этот неистовый блеск у него в глазах Эльбиз уже видела. Живо спрыгнула, взяла оба светильника.

Нераздельным целым жар-птицы всё-таки не были. Взаимному движению мешала цепь, соединявшая лапки. Толстая, гладкая. Ознобиша сперва посчитал её ручкой для поднятия, одной из шести. Точёные железные ядрышки в узорных гнёздах оправ… Цепь выглядела неразъёмной. Но если её оттянуть и начать поворачивать, как с ручками обычно не поступают… Если, одолевая шершавую ржавчину, выстроить гнёзда вереницей, по-кукушечьи перекатить яйца…

– Быть в Андархайне Эрелису Великому, – пробормотала царевна.

Ознобиша держал половинки цепи. На правой руке кровоточил сломанный ноготь. Он ответил:

– Не всё же ему через меня поношения и насмешки терпеть.

Взвешивая правителя, взвесь его райцу, гласило древнее поучение. Следовало добавить: а взвешивая райцу, положи на весы книги, что он в отрочестве читал.

Развести кованых драчунов теперь не представляло труда. Из ушка выскочил один клюв, потом и другой.

Молча переглянувшись, друзья подняли крышку. Толкнулись плечами, разом перегнувшись вовнутрь.

Ознобиша ждал сырой затхлости, но из короба веяло лишь старыми книгами, кожей, свечками, чуть-чуть дёгтем… По стенкам виднелось немного плесневой черноты, но и та – хлопьями, давно иссохшими, безобидными.

Книги, грамотки, свитки… Почти полтора десятка лет они не видели света, не знали человеческих рук.

– Куда выкладывать велишь? – спросила Эльбиз.

Ознобиша напряжённо хмурился:

– Погоди… сперва приглядимся…

«Станут ли в таком сундуке что попало хранить?..»

Его взгляд почему-то упорно возвращался к одному облупленному уголку, казавшемуся из-под стопки у самого тла. Так бывает: войдёшь в изобильную лавку и среди пёстрых богатств не можешь покинуть простенькой чашки… Может, роспись на обветшалом окладе внимание привлекла? Рука в красном рукаве, сжавшая унизанный бубенцами колпак?

После того как Ознобиша, глядя прочь и думая о стороннем, третий раз положил на прежнее место пачку записей о продажах вина, царевна легла животом на край сундука. Выудила книгу, сунула райце:

– Читай уже, что ли! Сил нет смотреть, как слюни пускаешь!

Ознобиша жадно вгляделся… Узнал, ни разу не видев. Беспамятно бросил всё, что держал, – и схватил «Умилку Владычицы».

Это была родная сестра той, про которую, прижавшись под одеялом, на ухо рассказывал Сквара… Милостивая Богиня шествовала в окружении скоморохов. Свирели, бубны, пыжатки… даже гусли, воздетые в упоённом размахе. Морана взирала на игрецов улыбаясь, как мать на детей, охочих до шалостей, но от этого ничуть не меньше любимых. Ознобиша раскрыл книгу посередине, спеша прочесть песни, созданные не чуравшимися шуток жрецами…

Не смог разобрать ни словечка.

Краснописные буквы ползли с места на место, вихрились палой листвой, складывались в простой и страшный узор. Кровавое тело, вздёрнутое на дыбу. Листки, исполненные вот этими строками… приколотые на груди, скомканные под ногами… Подземная книжница со всем содержимым исчезла за небоскатом. Ознобиша вновь стоял у чёрной стены, под корявым суком, простёртым через дорогу. Глядел в глаза обречённику, сжимал самострел… и уже не отвести, не отнять готовой впиться головки…

– Мартхе!

Лихаревы лапы на плечах утратили нещадную хватку, обернулись заботливыми руками царевны.

– Мартхе… братёнок…

Понадобилось же ей произнести последнее слово, без которого он ещё как-то крепился. Услышав – больше не смог. Зажмурился что было сил, опустил голову, почувствовал, что слабеет.

Царевна росла с воинами. Знала, как поступать, когда побратима ранит стрела.

– Ты сядь, Мартхе. Я здесь.

Он послушно уселся.

Спустя немного времени умиральная книга Ивеня перестала вздрагивать и кровоточить в руках. Ознобиша услышал рядом возню, негромкое бормотание. Открыл глаза.

Царевна сидела у входа, разложив на полу, кажется, те самые записи виноторговца. Ознобиша успел виновато решить, что это он их метнул, бросившись за «Умилкой». Нет. Девушка брала листы, поворачивала, косо подносила светильник…

– Глянь, райца, – как ни в чём не бывало проговорила она. – Ну на что, думаю, было так хитро прятать перечни бутылок и бочек? Нешто воры кражу делили?.. Я читать, а листы в руке хрупают. И все загнуты с одной стороны! – Она подняла лист, показывая, о чём речь. – Искроили, значит, престарую книгу, прежнее смыли, новое написали! – Лист щёлкнул, как жестяной. – А всё одно – плохо старались!

– Прочла что-нибудь? – спросил Ознобиша. Голос прозвучал хрипло, безжизненно, равнодушно.

Эльбиз оглянулась на входной проруб. Неожиданно оробев, зашептала:

– Сумела немного… У лебеди птенца отняли! А она песнь поёт, проклясть хочет!

Ознобиша медленно выплывал к яви из тёмного мира, где остались и братейка, и брат.

– Проклясть?..

Глядя друг на дружку, они испытали удивительное единение мыслей. Оба помнили, как переводилось на языки имя царевны. И то, что Эдарг, сев в своей украине, перво-наперво запретил стрелять лебедей. Ознобиша протянул руку:

– Дай погляжу…

Смывший чернила постарался впрямь недостаточно. Следы прежних линий, видимые в косом свете, не полюбились плесени. Светлые полоски на посеревшем листе, выплетенные цветами, травами, листьями… Дописьменные письмена Андархайны, запечатлевшие язык, отличный от нынешнего. Ознобиша и Эльбиз умели его разбирать.

Вот только повесть, обещанная высохшими листками, вправду пугала…

– Так понял ты или нет, когда к нам припожалуют?

Рослый парень в ещё не обтаявшем кожухе, только из леса, растерянно мял шапку:

– Кабы знать, батюшка…

– Мне самому лапки вздеть велишь и на развед за Кижи бежать? Толком сказывай, говорю!

Новый хозяин Ямищ умывался возле крыльца. Аюшка поливала ему на руки из муравленого кувшина, немного облупленного, но по нынешним временам всё равно многоценного. Чаяна держала полотенце. «Пусть учатся, дуры, моими дочками быть! – сказал он их матери. – Разом две свадебки справим, Чаяны да нашу с тобой. Погодя Аюшку выдадим. За Порейку…»