Тут Бадаев и вспомнил, как был в Доме офицеров по армейским делам, а там киносеанс закончился, зрители из зала выходили. И соседка из зала вышла, Кроевская. Рехнулась, подумал сначала Бадаев, старая, в кино намылилась. Она и телевизора-то не имела. И глянул на афишу из любопытства, что же она смотрела. А там как раз «Прохор Чернецов», и в тот год афиши на Доме офицеров не просто рукописные были, а рисованные, ну и художник, насколько мог, именно Спаса в силах изобразил, поскольку – это уже Покровский логику достраивал – красовался этот Спас и на печатной афише, и во многих газетах-журналах. Бадаев, не очень знающий, что иконы на один сюжет в принципе похожи, сначала решил, что это та самая и есть, что у соседки прячется. Потом, чуть-чуть углубившись в вопрос, он понял, что, может, не та самая, что в фильме, но ведь пошла Кроевская зачем-то в кино и спрятала почему-то испуганно икону. Тут логика безупречная: вещь ценная, коли спрятала.

Взял в бухгалтерии ЦСКА «Советский экран» с тем же самым плакатом. Прочел в журнале важнейшую вещь: икона в фильме срисована с настоящей чернецовской, иконописец часто рисовал Спаса в силах, практически идентичные варианты. Сделал ключ…

По следу в пластилине простой английский ключ делается легко.

– Кого просил? Нет, я сам сделал. Я умею, у нас есть станок в ЦСКА.

Потом уже легко было выбрать время, когда пусто в квартире тринадцать, заглянуть к соседке в комнату, удостовериться, что икона в «Советском экране» и икона на шкафу Варвары Сергеевны – прямо-таки близнецы-сестры.

Услышал телефонный разговор с музеем – удостоверился окончательно, что икона ценная, и понял, что надо спешить. А тут история с кирпичом на голову старушке у ипподрома, в ЦСКА все ухохатывались, что, как в анекдоте, бабку кирпичом по башке, гы-гы-гы, а Бадаев решил, что это подсказка. То есть неправильно ответил Бадаев у подъезда, что просто пробовал в Чуксине, брякнул так сгоряча, а на самом деле именно под маньяка подделывался, затейник.

И решил, что вот он – первый и последний в жизни настоящий шанс. Ну, может не первый, боксером он был талантливым, если бы не дисквалификация, не травма… Но точно – последний.

Ну и все, вперед. На убийство действительно ходил с иконой, некогда было прятать. Записную книжку Кроевской на всякий случай тоже забрал, сжег потом. Голикову действительно рассказал про актера, Голиков поверил. По этому пункту, кстати, черт его знает. Покровский так и не понимал до конца, не выгораживает ли боксер покровителя. Внутренний детектор лжи как ни налаживал Покровский на допросе, не смог уловить, что неправду говорит Бадаев про Голикова.

Ладно.

Был (будет на допросе!) еще один любопытный психологический момент. Оказалось, что когда Бадаев «решился», у него в голове уже склеился весь план. Вот эта идея с орудиями убийства, загодя принесенными в рюкзаке сразу под три скамейки, она выскочила как готовая. То есть Бадаев еще не знал, что собирается убивать, а на задворках сознания уже формировал тактику. Это не он так сформулировал, это Покровский из ответов Бадаева картинку сложил, Бадаеву предъявил, тот удивился. Согласился, что, похоже, так и было. И не в том интересный психологический пуант, что в башке темные мысли втайне от себя вертел, это эффект известный. А в том, что Бадаев, поняв это про себя на допросе, как-то на полмгновения не то что оживился, и тем более нельзя сказать, что обрадовался, конечно… Но тот факт, что это понимание склеилось, на эти полмгновения как бы вернул его в число людей, которым интересно что-то про мир (и про себя) понять, как что устроено. Но и это понимание сразу потухло, во-первых, а во-вторых, неважно все это, по большому счету ни для кого значения не имеет, а в-третьих – это еще не сейчас… Почти до рассвета продлится допрос.

А ведь душно этим летом на Петровке в комнате для допросов, только к августу наладят вентиляцию. Хорошо – пока милиционеры объясняют жильцам конструктивистского дома, что все закончилось и можно снова спать, пока Гога Пирамидин подгоняет на Красноармейскую свою машину, оставленную в двух кварталах, – хорошо пройтись пять минут по ночной свежести, по тихой Красноармейской. Легкий ветерок в кронах старых лип; то бледная, то поярче луна в быстро бегущих облаках – видимо, в небе ветер сильнее. Впереди затарахтел мотоцикл, свернул с перпендикулярной улицы, но не сюда, а в другую сторону, к «Аэропорту». Две цепочки фонарей сходились вместе, таяли в унисон удаляющемуся мотоциклу. Собака вдали сонно прогавкала, тут же отозвалась другая, звонкая, бодрая, готовая к полемике, но продолжения не последовало. Фонарь напротив Музея авиации и космонавтики, видно, как наверху, у огня, мельтешат тени незначительных (на наш взгляд) насекомых. Наглядная агитация в витринах музея, творчески решенная, краем зрения выхватил Покровский текст. «Только на 1 июля 1973 на космические орбиты в СССР выведено 742 аппарата, их общий вес с учетом ракет-носителей – 43 888 тонн, а это почти 5000 „жигулей“. Представьте себе картину – … дней подряд все машины с одного из главных конвейеров ВАЗа выходят прямо на орбиту».

А сколько дней подряд – закрыло тенью, оборачиваться-уточнять Покровский не захотел. Глянул в небо – ветер усилился, луна катит сквозь тучи быстро, словно опаздывает на свидание… или на допрос. И никаких летающих «жигулей».

Навстречу шли мирные поздние прохожие: худой высокий пенсионер и женщина моложе, кутающаяся в платок, хотя и не холодно, а лишь чуть-чуть свежо. Говорили тихо между собой, только обрывок реплики донесся до Покровского:

– Бабушка приехала, ты не можешь не понимать…

Покровский не понял сразу, что это и есть Рейхстаг. Подумал, какой-нибудь бывший королевский дворец с повисшими перебитыми крылами – и почему-то огромный дощатый короб почти прямо по фасаду. Купола нет, вот что! Потому и не узнал, что нет купола. Отец видел его с куполом, в огне и дыму… Если видел, конечно. Покровский не знал, в какой момент штурма Берлина въехал в глаза отцу жаркий оранжевый шар, может быть, он и не увидел Рейхстаг… Или его надо писать с маленькой буквы? Да, лучше так: рейхстаг. За стеной, за проволокой… за границей. Зря «брали»? Видит око, да зуб неймет.

Фигурки постовых на фоне стены… Или Стены? Точеный силуэт собаки, уши торчком, спокойно сидит, ждет команды. Думает, что будет на ужин. А что там думать, каждый день одно и тоже – мясо, мясо… Порция мяса пожирнее уж, наверное, у служебной овчарки, чем у гэдээровского рабочего.

Предатель… пусть просто преступник. Преступник, который в этот момент точил карандаши, сидя на скамейке на Липовом бульваре, не раз, не два и не три в последние годы подходил к этой же точке близ Бранденбургских ворот, всматривался в Стену (совсем, кстати, невысокую, перемахнуть – полраза плюнуть, только дальше автоматчики), в серое и черное, сливающееся с горизонтом, здание рейхстага. Он знал, что на той, западной, стороне все меняется мгновенно.

Сразу, мгновенно, абсолютно и навсегда.

Начиная с того, что с той стороны можно подойти к рейхстагу вплотную. Вот он скоро и подойдет. Неизвестно зачем, конечно, но просто подойдет, символически подойдет, просто потому, что подойти – можно. Любимый канцелярский магазин прямо на Липовом бульваре, рядом с витриной Комитета свободной немецкой молодежи, который выставил свои «новые обязательства». Преступник проверил, проходя мимо, не затруднит ли его этот экзотический срез немецкого языка – нет, все яснее ясного, такие же дурачки, как советская «свободная молодежь». Советская-то еще и поумнее, не называет себя хотя бы свободной, называет коммунистической. Карандаши здесь на любой вкус, мягкие, твердые, любой длины, любого оттенка, сбегает по стеллажу полсотни градаций черного. Но преступник знал, что на той стороне, за Стеной этих оттенков – полтыщи.