– С ним ничего дурного не случится… Я точно знаю…

Она посмотрела на него удивленными глазами, – как он догадался?

Мальчик не дал ей опомниться и повторил:

– Пора двигаться дальше. Сегодня я здесь последний день. До свидания. Простите меня.

Фаина достала платок и вытерла щеки. Потом высморкалась и проговорила, не отнимая платка от лица:

– До свида…

Она поглядела вокруг и поняла, что говорить уже некому. Дверь в лаборантскую была приоткрыта.

«Ну и привычки у этого мальчика!»

Боль резко утихла. Фаина подошла к раковине и быстро начала приводить себя в порядок. Она поглядела в зеркало, увидела свое отражение и замерла.

Намокшие волосы были убраны назад и лоб открыт, воротник на желтом платье расстегнут, омытые слезами глаза стали зелеными. Не просто зелеными, а, как это часто бывало с ней, когда она плакала, из непонятного серо-сине-бирюзового сделались чистыми и изумрудными. Наверное, у нее не только странности с восприятием цвета, но еще и навязчивые идеи. В зеркале она обнаружила, что ее лицо каким-то непостижимым образом схоже с лицом мальчика Кеши, который только что неожиданно исчез…

Фаина хотела было идти на урок, но ей не позволили. Штыгин позаботился о том, чтобы ее заменила коллега, потом он привел медсестру, и они вместе спустились в медкабинет. Там она полежала на холодной кушетке и пришла в себя.

– Раз вы чувствуете себя лучше, можете идти на уроки. Или, если хотите, можно сходить в поликлинику и взять больничный.

Фаина повернула голову и долго разглядывала полку со склянками, жестяной миской и бинтами. Она вдохнула воздух, пахнущий лекарствами, и сказала:

– Хорошо. Но сначала я должна серьезно поговорить с директором.

Илья Кротов

В школьной рекреации стояло старое пианино. Цвет – шоколадный, педали – две.

Жизнь пианино медленно приближалась к концу.

Ни один из его родственников, будь то изящный «Чиппендейл» или сверкающий «Пегас», не пережил того разнообразия применений, какие выпали «Красному Октябрю». В раю музыкальных инструментов ему будет что рассказать домре и контрабасу.

Например, по утрам на инструменте играли «Собачий вальс», по вечерам – Баха и Моцарта. Ничто, однако, не исполняли так часто, как импровизации: бессмысленные и беспощадные.

Сидя на пианино, ели мороженое и сосиски в тесте. На лакированную, когда-то гладкую поверхность проливали сок и лимонад. По ней царапали гвоздем и монеткой, в нее тыкали ручкой, на заднюю стенку прилепляли жвачку. С высоты пианино на спор делали сальто, в него тысячи раз врезались комки детских тел, состоящие из визга, восторга и безумства.

Пятнадцатого сентября 2002 года в него врезался Сережа Зойтберг, весящий в свои четырнадцать девяносто два килограмма. Изображая ласточку, он не заметил, как отказали рулевые перья, проломил боковую стенку и оставил в дыре детскую непосредственность, деньги родителей, последние остатки ума и юношеские мечты о полете.

Шестнадцатого января 2010-го Сашенька Чуксина из начальных классов со старанием выковыряла белую клавишу, найдя звучавшую ноту лучшей на свете. До сих пор девочка хранит похищенный артефакт в бабушкиной шкатулке.

Пианино погибало, но это длилось уже так долго, что вся его жизнь стала одной великой трагедией. Поэтому, чтобы рассказами о прожитом до слез растрогать контрабас и чтобы у домры от удивления полопались струны, пианино пыталось выстоять, всеми силами собирая на своей поверхности шрамы как доказательства принесения себя в жертву испорченным людям.

Сегодня инструмент еще надеялся выжить, когда, разложив учебники по английскому и сосредоточенно водя по графам карандашом, на его крышке доделывал домашнюю работу большеглазый мальчик.

Его прическа выглядела так, будто он лег спать с мокрой головой и, подняв ее с подушки, сразу отправился в школу. На пиджаке, выглаженном с утра, красовался меловой узор, частично размазанный чьими-то пальцами. В левой руке мальчик держал карандаш, в правой – зеленое яблоко, которое периодически надкусывал и откладывал в сторону, на полированную крышку «Красного октября».

Пианино ничего не имело против того, чтобы быть столом, но оно отчаянно взвизгнуло, когда другой мальчик, коренастый, с большой головой, поднял резко крышку и хлопнул ею…

Как обожженные мотыльки, шелестя красочной бумагой, учебники полетели на пол. Зеленое яблоко перевернулось в воздухе, открыв выгрызенный рот, и покатилось по грязному полу.

Илья не знал, что ударит первым. Поток возмущения целый день пробивался сквозь шаткую плотину воспитанной сдержанности.

Сначала они перед самым звонком спрятали его рюкзак, затем на уроке незаметно достали спортивные штаны и повесили в классе на кактус.

Перешептывание за спиной, тычки в бок на уроке истории, штрихи мелом на пиджаке – весь оставшийся день мальчик нервно оглядывался, ему казалось, что кто-то ползает у него между лопаток.

Они говорят, что все это в шутку. Но шутили-то они явно не над самими собой.

Их было трое, они действовали в разные промежутки времени, и для Ильи эти насмешки слились в долгий мучительный день. А еще из-за конкурса по математике он не успел сделать английский язык…

Иногда ему снился такой кошмар: большое серое мешковатое чудище поднималось на него, улыбаясь щербатым ртом. Илья бил его по кабаньей морде, не причиняя никакого вреда.

У коренастого мальчика с большой головой тоже в лице было что-то кабанье – так казалось из-за его кривоватого носа и сощуренных глаз.

Да, Илья ударил первым, но как-то неуверенно. Все-таки перед ним был живой человек, чувствующий боль. Пускай с кабаньей мордой, но все же…

Пальцы не успели сложиться в кулак и, словно грабли, зацепились за рукав обидчика. Тусклые глаза его противника на мгновение округлились, он, будто имея вагон времени, презрительно посмотрел на побелевшие костяшки пальцев, сжимающих его пиджак, и выкрикнул:

– А ну, отпустил, скотина! Крот!

– Я тебе