Абдаллах кричал и с каждым произнесенным словом все острее ощущал неуместность крика. Этих слов. Всего себя на этой площади.

Сумеречники один за другим поворачивали головы и смотрели назад, куда-то за спину аль-Мамуна. Джунайд даже глазом не повел в сторону халифа, а сразу пошел туда, куда все смотрели.

Медленно, чувствуя, что ничего хорошего не увидит, Абдаллах развернулся в седле.

Через заваленную обломками мертвого прибоя площадь двигалась странная процессия.

Сначала халиф разглядел только белое – женщину в белом широком платье с белыми рукавами до пола. Ее вели под локти другие женщины, тоже в белом. Сумеречницы, аураннки – все до одной в белом. Безо всяких украшений в длинных волосах.

У женщины, которую вели под локти, было совершенно неподвижное, ничего не выражающее лицо. Джунайд, как оказалось, направлялся именно к ней. В трех шагах поклонился – на аураннский манер. Сумеречница в лебедином платье склонила голову в ответ.

– Кто это? – поинтересовался аль-Мамун – скорее у воздуха, чем у кого-то определенного.

Евнухи и гвардейцы маячили в отдалении – как у него получилось оторваться от свиты?

– Это княгиня Майеса, – отозвались откуда-то снизу.

Быстро глянув под стремя, халиф увидел там черного кота. Кот поднял морду и посмотрел на халифа. Аль-Мамун помотал головой и сморгнул. Кто же ему ответил?

– Я тебе ответил, – явственно проговорил кот: усы и пасть прошевелились в такт речи.

– А… ты…

– Джинн, – снова шевельнул усами кот. – Мое имя среди силат – Имруулькайс. Люди называют меня Утайба ибн Науфаль.

– Ты…

– Выглядел как черный конь и черный всадник в битве под Фейсалой.

– Но…

– Вдали от Мухсина могу принимать только этот облик.

– А…

– Такое заклятие.

Женщина в белом опустилась на расстеленную для нее циновку. Джунайд еще раз поклонился и пошел обратно к провалу входа.

– Так…

– Княгиня Майеса. Супруга князя Тарега.

– Кто?!..

– И мать его ребенка, кстати.

– Как?!..

– Точнее, теперь – вдова князя Тарега.

– Что?!

– Угробила себя наша кокосина, – вздохнул джинн. – Сказала – угробит, и угробила. Жаль. Хотел я прибить того айютайского монашка и зря не прибил. Жаль, жаль…

И, вздохнув еще, поплелся среди камней – вслед за Джунайдом.

– Стой!..

– Иди за мной, – спокойно повернул к нему усатую морду кот. – Джунайд расскажет, что тебе нужно делать.

– Стой!..

Кот скрылся в темноте провала. Аль-Мамун, все еще хватая ртом воздух, огляделся.

Сумеречники сидели очень тихо, опустив головы и покачивая золотистыми и черными хвостиками на затылке. На площади легонько посвистывал закатный ветер, растрепывая одежду на живых и мертвых.

Женщина на циновках сохраняла полную неподвижность, остановившиеся глаза смотрели в пустоту. Черные длинные волосы колыхались под порывами пыльного воздуха, легчайшие пряди взметывались и ложились обратно на спину.

– О Всевышний… – пробормотал халиф. – Что здесь происходит…

Вот это – жена нерегиля? У нерегиля – была жена? И ребенок? Когда все это произошло? Почему он, аль-Мамун, ничего об этом не знал? Хотя как бы он мог об этом узнать? Мужчины о таком друг друга не спрашивают… Но тайная стража? Почему?.. Хотя… Ах вот оно что. Вот почему нерегиль постоянно пропадал в лагере сумеречников. О Всевышний. Он там… А он, аль-Мамун, его…

Но что, шайтан всех задери, значило, что нерегиль себя угробил?!

В темноте входа медленно оседала пыль. Все вокруг молчали. Аль-Мамун вдруг понял, что из курящегося дыма на него смотрят мариды. Голова отказывалась принимать услышанное.

И тут из толпы сумеречников донесся странный, сдавленный звук. Абдаллах вздрогнул.

И понял – плач.

И тут же что-то сдвинулось в голове, открывая дверь свету.

Аль-Мамун вспомнил: ну конечно, письмо про статую. Нерегиль написал его давным-давно, целую жизнь назад, в дождливой осенней Басре. Написал, пока сидел под стражей в комнатах Якзана аль-Лауни.

«Удар уничтожит и тело, и дух истощенного злом существа. Вполне вероятно, что освобожденные при ударе энергии произведут вокруг разрушения, и потому нужно позаботиться о том, чтобы рядом оказалось как можно меньше людей…»

Освобожденные при ударе энергии… Что-то он уже слышал про эти освобожденные энергии…

Точно! Разговор с лекарем! С ибн Бухтишу, после того, как в покоях Ситт-Зубейды убили гулу! От чего умер тот сумеречник? Лекарь сказал: «Смертельный удар всегда возвращается тому, кто его нанес. Всегда. Чем сильнее существо, тем сильнее ответный удар»…

О Всевышний… Так они все заранее знали?! И только он, аль-Мамун, ходил как дурак, обиженный родственниками, и строил глупые планы?!

Они, выходит, знали, что… знали, что…

Конечно.

Зал приемов Умм-Касра: «Что-то ты от меня скрываешь…» Что ответил нерегиль? «Это касается меня одного».

Вот почему он так легко согласился служить ненавистному хозяину. Конечно. Потому что знал – это ненадолго. Один удар, и освобожденные энергии положат всему конец. Конец. Он умрет, и никого это больше не касается.

Неплохо.

Ты все-таки сбежал от меня, Тарик.

И выставил круглым дураком – напоследок.

Все всё знали. Кроме глупца-халифа. Смертного дурака, с которого спросу нет. Хорошо же у тебя получилось надо мной посмеяться, Тарик. На славу.

– Это не так, мой повелитель. Люди ничего не знали. Только сумеречники.

Мягкий голос Джунайда застал халифа врасплох – Абдаллах дернулся в седле и до отказа натянул повод. Кобыла попятилась и жалобно закивала башкой: у нее не оставалось сил, чтобы встать на дыбы.

– Тарег не обманывал тебя.

С усилием выпростав ноги из стремян, аль-Мамун пополз вниз с седла. Какой длинный день, о Всевышний, когда же это все кончится, сколько мне еще идти сегодня по этому городу…

– Он просто выполнял свой долг, – Джунайд вовремя подхватил его под локоть – ноги почти не держали.

– А… она, – осторожно кивнул Абдаллах в сторону белой фигурки на маленьком плетеном коврике, – знала?

– Знала, – тихо отозвался Джунайд, опуская свои странные, не человеческие уже глаза. – И потому просила оставить ей хотя бы сына…

– Подожди, – помотал враз отяжелевшей головой халиф. – Она все это время знала, что через несколько месяцев ее муж умрет?