приблизился к окну, руки сунул в карманы и уткнулся лбом в крестовину оконную. Опять снег пошёл. В кою пору?.. только с улицы ведь – ещё не было. А долго ли ему: набежала тучка… тучи мглою… Льнут снежинки к стеклу – а кажется, к сердцу, – рассказывают шёпотом: сидит в саду Зеленинском, значит, мужик на дереве и рубит под собой сук, а другой, с китайским лицом, проходит внизу и наигрывает на губной гармошке «Милого Августина», а тот, что с топором, заметил его сверху и говорит: исполнишь мне «Ревела буря, гром гремел», обеих, значит, коров тебе отдам, Конфуций… и ещё что-то, но уж таким шёпотом, что только «ше-е-э» одно до слуха… Открыл глаза и увидел: съело сумерки утро, а возле дома автобус стоит, и давно будто так, снег у него, у автобуса, на крыше, – разве что ещё в дороге навалило. Вышел из автобуса кто-то, смотрит на окна дома и плачет. И во сне словно, словно сон не закончился: сестра?.. Неужели Катя?.. Выскочил шофёр и открыл заднюю дверцу. И лесенку откинул. Спустилась по лесенке женщина и лицом к окну… Надя?.. Неужели Надя?.. Зачем такой – ну прямо тошно – реализм в кино?.. И люди в шапках с кокардами. Вытягивают из салона что-то… что это, что?.. это то, что здесь вчера, на столах, ещё стояло… и: что это, что… такая точность в передаче света… зачем назад?.. и кто сказал?.. и голос мамин там, за кадром: это я назвала его Колей… и кто это крикнул: удирай, Колька-а-а?! – и больно, больно по затылку… вывернулся, и лицом по полу, и замер так, а оттуда, из подполья, в широкую щель между плахами, прямо в зрачок сквозняк подпольный… и запах терпкий: ромашки, аниса и… груни-купальницы… И снег, и снег, и снег, и снег – на весь Каменск – как покрывало.

…Рос здесь раньше овёс, а теперь после долгих трудов, отдыхает поле, нельзя ему без отдыха, а то превратится в огромный булыжник… и уж плевелья не родит… Стерни не видать, стернёй уже и не пахнет – снег по колено… есть ли у снега запах? Есть. Ещё какой. И дороги нет – никто сюда не ездит. Игната Захаровича повезут завтра: душа его – на санях. Миновал Иван поле и оглянулся на кладбище: есть след, его след, туда, вверх, к кладбищу, над кладбищем – ельник, над ельником – сопка, а над сопкой – небо, а там, в небе, в рамах бледных картин… Что же сказала она, мама?.. О том, что все здесь, на родине, а ты так далеко забрался… А он, отец?… отец… ну да, конечно: будь здоров, – отцовский голос… Ковш это, или Большая Медведица, всегда к Полярной звезде, видна когда – уж не заблудишься… Что же за праздник сегодня? Поют в Каменске… или чудится?.. да нет… Дней двадцать… Или плачут?.. Или кажется… да нет, не кажется… Седьмое… Вышел Иван, поравнялся с бывшей церковью и увидел под нишей с поблёкшей Анной Пророчицей снегом припорошённого, скорченного как зародыш Карабана. Разорвали собаки штаны на нём и выгрызли у трупа мякоть. Долго стоял Иван, долго не мог оторвать глаз, мёртвого сопоставляя с живым… по образу, что в памяти остался… не сопоставить… Потом уж взглядом к Анне Пророчице, не видно – ликом поосыпалась… Много нас… сиксильон… нас больше, чем собак… количество переходит в качество – в глину… земли тоже много, но она едина… Что он про чрево там её, нет, нет, не так, а про влагалище?.. Тут уж не до лиственничной книги… Конфуций отпоёт, а Каменск похоронит… Пошагал дальше. Встретил у магазина Охру. Охра – с санками – как в детстве. На санках – два ящика. Недетское в ящиках – звенит и булькает.

– Привет.

– Здорово.

– Вот… на поминки. Тоже вот… Чё, уезжаешь?

– Да.

– Угу.

– Угу.

– Ну чё, счастливо.

– Ну пока.

– Ты не серчай, старик, сам понимаешь.

– Пока.

– Пока.

Потащил санки Охра, сгорбился впереди них. А он, Иван, прошёл домишко Митин. Увидел Митя его, закричал что-то, барабаня в стекло ложкой, но слов Митиных из-за рам двойных не разобрать. За домиком Митиным не конец дороги, не конец и улицы, не конец всему. Чуть дальше – изба Фанчика. Возле машины Осипа топчется мальчик, машину разглядывает – много в ней интересного.

– Здравствуй, мамелюк, – говорит Иван.

Опустил мальчик руки, безгласен, словно в чём-то провинился, весь во взгляде.

– Передавай привет маме, – говорит Иван.

Хлопнули ворота: появился Осип. Следом за ним и отчим его, Фанчик; прощается. Во всеоружии Фанчик – бычка к Охре направляется резать: мясо для поминок понадобится. Иван и Осип сели в машину. Поехали. Долго молчали, потом уже и говорит он, Осип:

– Не знаю… сегодня ночью… будто толкнуло что… просыпаюсь… батя передо мной… глаза красные, очумелые, глядят мимо… в одной руке ковш, в другой… и как нашёл он… может, во сне и отыскал?.. не просыпаясь, то есть… ко мне склонился, говорит: милая моя, нет на тебе греха, мол, никакого, так как скотина – не умом живёшь, а по указу, но уж и мой, мол, хоть и тяжкий, но прости… я ж не по злобе…

– Не надо, Ося, прекрати! Не надо! Сон это, Ося, это со-о-он!

– Ванька, ты что?!. Да что с тобой?! Руль отпусти! Отдай баранку!

– Ну да. Поехали, поехали…

Поехали дальше.

Словно белый дракон, по узкой полосе асфальта гонится за машиной позёмка. Въехала машина в город и канула в сумерках, скрылась в кривой улице, которая так и называлась когда-то: Каменская, а теперь по-другому, теперь так: Советская – самая длинная в городе, насквозь разрезала весь Елисейск.

Глава тринадцатая

Здравствуй, дорогая… милая… уважаемая – к сестре, пожалуй, так не обращаются… Здравствуй, дорогая сестра… Я разучился писать письма, легче, наверное, телеграммой… Кто же это был?.. Была Сима. Сима сказала… Нет, нет, Симу я помню. Отчётливо. Был кто-то ещё. О ком это мышцы лица?.. Да, да, забегал Зябнущий Дворянин. Молча, слушая музыку, попили чаю, а потом он, Зябнущий Дворянин, сказал:

– Жизнь – это театр, который начинается с порога моей квартиры.

– С какой стороны? – спросила Сима.

– То есть? – переспросил Дворянин.

И Сима уточнила:

– С какой стороны порога?

– Со стороны лестничной площадки, – ответил Дворянин. Помолчал, долго, искоса глядя на Симу, не сменив выражения лица, перевёл взгляд на Иона и добавил: – А впрочем, во все стороны. И вариант – за подоконник. Если драма,