то выше, если комедия – первый этаж. Человек играет везде и всегда, даже тогда, когда он в одиночестве, и в этом случае более всего талантливо, он и актёр, он и режиссёр, и зритель он же, сновидение – совершенство его игры и режиссуры, – а потом, уже уходя и уводя Симу на выставку каких-то «левых», он, Зябнущий Дворянин, сказал:

– Музыка Фрэнка Заппы напоминает мне крепко сколоченные романы Роберта Пенна Уоррена или того же Ирвина Шоу, не знаю – пойдёт ли это в Вечность?

– Не знаю, – ответил ему Ион. И он, Ион же, обернувшись: – Юра, закрой дверь, это не к тебе, это – от меня.

Но нет, иные ощущения, это не Дворянин, Дворянин не пьёт – в нирвану метит погрузиться, а там, наверное, и без вина… Бутылки эти?.. Попробуй – окинь предметы беглым взглядом, может, какой из них поможет вспомнить?.. Нет, раз уж бутылки – те не помогли… Жест. Стоп. Ну и бутылки… Выплывает… Выплыло: Аношкин. Кто же кроме… Аношкин открыл нынче портняжное дело: шьёт штаны, только штаны, за что другое не берётся. У него новые слова: оверлок, кнопки, клёпки, мульки, ю-ка-ка – и ещё: шовчик тамбурный. У него новые заботы: «Веритас», «лейбл» и «железо». Расплатился со всеми долгами, даже с карточными, влез в новые, но скоро, как грозился, повезёт девочек к морю. Без девочек он уже побывал, как странник, на Кавказе. Он говорит: Новый Афон… Здравствуй, дорогая сестра… Здравствуй, дорогая сестра. Я всё же съездил домой, но может ли быть неудачней: дальше Елисейска, к сожалению, проникнуть не сумел. Там теперь военная зона, в Каменске разбит армейский городок, пока палаточный, но собираются что-то стратегическое строить, и, чтобы теперь туда попасть, нужен не то пропуск, не то вызов, а то и всё это вместе – я про пропуск и про вызов… Нет, телеграммой, наверное, лучше… Не греши на мои безразличие и пассивность, я действительно растерялся там настолько, что не знал, как мне быть, что предпринять, правда, возможность имелась, но вспомнил я о ней лишь в самолёте, улетая: живёт нынче в Каменске моя бывшая одноклассница, которая вышла замуж за одного, тоже знакомого мне – знакомство, правда, шапочное – майора, но… у-у-у, да – мне же как-то надо её назвать, а почему бы мне не назвать её так: Альбина Кислер – нет, к сожалению, не получается – у Альбины Кислер были белёсые глаза, воды светлее родниковой, а… ну неважно, да – я так предполагаю: мы с ней учились в музыкальной школе, она играла на скрипке или на пианино, а я… тут вариаций много, остановимся на саксофоне, после занятий мы вместе возвращались домой – она к себе, естественно, а я к себе – и что ещё естественно: я нёс свой саксофон и её… и вот: пианино исключается… скрипку, мы заходили в «Мороженицу», пили сок сливовый и смотрели на ливневый дождь за огромного размера стеклом, а потом, через значительно потом: будь женой моей, зелёноокая, я устал тебя ненавидеть, – но получил решительный отказ или не получил ответа вовсе, а далее: вышел на лестничную площадку я и застрелился… нет, не получается: пистолет – нереально, достал где, надо объяснять, а с ружьём по Ленинграду шибко-то не разгуляешься, к тому же, если шёл я, то на что-то да надеялся, да и ружьё там, кстати, не висит нигде, а потому и выстрелить оно не может… и лучше будет так: писать не от своего, то есть первого лица, а от Аношкина, допустим… В Елисейске встретил Панночку. Должна её помнить: прозвище у неё было такое – Рашпиль, давным-давно ходила к нам за молоком. Панночка Рашпиль мне сказала, что Сушиха, баба Дуся, умерла, но не дома, а в «Инвалидке». Ехать туда она никак не хотела, да и не собиралась, а когда увозили, как говорила мне Панночка, плакала и цеплялась за двери своей избы и за ворота. Всё это видела Дуся Кравцова, её-то уж, надеюсь, помнишь, но помочь Сушихе не могла, а, кроме Дуси, никого рядом на ту пору и не оказалось: кто в лесу – малины много вроде уродилось, – кто на покосе, в городе ли, да и кому там защищать, хоть всех у дома поджидай, отлавливай и увози, молодых – Дуся с сыном, и только. Сын у Дуси – ты о нём не знаешь? Нет, наверное, уж после… Большой теперь, лет десять. Если бы она была там, говорит Панночка, она бы их «как следует отчитала бы да отчехвостила». А у меня такое народилось подозрение: она сама, наверное, и посодействовала – не любила Панна Сушиху, был у Сушихи кобель когда-то, Пронька, Проньку Панночка любила, а за то, что Пронька, далеко не домосед по норову, вечно тощий, грязный и линяющий, беспризорно шлялся по Каменску и попрошайничал, за это Панночка и не любила Сушиху, о чём и трезвонила упорно, но и без Проньки бы нашлись причины, да и были, просто не хочется их поминать. А у них там где-то план по немощным. Есть, говорят, план даже и по свадьбодням, что это такое, плохо представляю, хотя оба слагаемых, или множитель и множимое, мне достаточно известны. Но не об этом речь. Мысль у меня была такая: с собою в Ленинград взять бабу Дусю. Мысль глупая – не согласилась бы старуха. Мелькала и другая: на службе попросить расчёт, уехать и пожить с ней в Каменске. И надо было, тем более, что всё равно уволен ныне – штаты сокращали. Но что теперь об этом толковать. Съездил я в «Инвалидку», там мне сказали, что поливала Сушиха цветы и сорвалась с третьего этажа, нечаянно перевалившись, дескать, через подоконник. Не верю. Знаю Сушиху: решила так – как семенем упасть, чтобы остаться тут берёзой или пихтой, Бог ей судья, Небесное ей Царство… да, я – допускаю такое: она моя любовница, со вчерашнего, скажем, дня; в первую же близость, в постели, она ведёт себя изумляюще: просит, нет – умоляет, чтобы я кусал её пальцы, выворачивал до боли, до крика ей руки и ноги, требует стучать по ней кулаком, чтобы вызвать в её теле внутреннее эхо, мне, естественно, странной кажется такая склонность, тем более в девственнице, прихоть эту я отказываюсь исполнять, выхожу из комнаты и стреляюсь… нет, не пойдёт, опять то же самое, снова упускаю из виду, что героем будет Аношкин, а он и действовать должен иначе, и на подобные отклонения иначе