разобраться. Очень важно знать себя.

— Старо. Занятие предков. Самопознание. А пожалуй, и сейчас не лишне. В эпоху великих испытаний, открытий, изуверств и совершенствования.

— Я всегда думала об этом. Есть, конечно, беспечные, счастливые натуры — лишь бы день до вечера… А я еще в школе искала вокруг примеры, идеалы. И не только в книгах — рядом, в жизни. Бывало, шагаю следом за какой-нибудь знаменитой десятиклассницей: «И я стану такой!..» Мечтала о подвиге, готовила себя, собирала силенки. В пятом классе даже руку на огне держала, испытывала, сколько вытерплю. Но, пойми, Степа, — я представляла себе героизм, как нечто присущее моему труду, долгу, избранной деятельности. А тут вдруг все непредвиденно, нелепо. Случайно. Происшествие!

— А тебе громы нужны! Световые эффекты. Героизм на всемирной арене, под аплодисменты почтеннейшей публики. С барабанным боем. Нет, брат, ты спаси человека в глуши, без музыки, в глубинке, в тайге или в городском закоулке — один на один. Без объявлений в газете и почестей. Послужи другу ради друга. Ежели ты воистину человек.

— Помочь другу! Да помогать-то некому. Никто не зовет на помощь. Тишина. Теплынь. Звезды. И кажется, что скоро, сейчас, запоют соловьи. И вот сиди и жди у моря погоды. Жди, пока потребуют, подадут сигнал.

— А может, не нужен сигнал? Без рефлекса, а так, знаешь, по велению сердца? Может, сейчас, в абсолютной тишине, без тайфуна, грома и молний происходит страшное, непоправимое.

Неспокойный луч прожектора ощупывал берега. Окно амбулаторки вспыхнуло и погасло — мгновенная вспышка, словно спичка чиркнула.

Гул машин на дороге, рокот весенней реки; машины уходят, и в наступившей тишине шелест страниц.

— Степа, а что это за формулы?

— Отставить. Отношения не имеют.

Но Татьяна читала вслух:

«…Молекулы биосубстрата…»

— Степка, — очки Чаплыгиной сверкнули настороженно, — это запись процесса облучения биосубстрата. Ионизирующее излучение прямого действия. Теперь все ясно — ты отступник. Ты заглядываешь в чужие лаборатории.

— В порядке отдыха, честное слово. Обыкновенная самодеятельность. На правах болельщика. Самая крохотная формулочка…

— Нет, Степушка, не финти. Осуждаешь Вагу и следуешь за Вагой!

— Каюсь, виноват. Слишком заманчиво!

Все ощутимей прохлада близкой реки, порывы ветра становятся студеными. Осветительные ракеты выхватывают из темноты очертания холмов, крутой излом берега и гаснут.

— Знаешь, о ком подумала сейчас? — придвинулась к Степану Таня. — О Янке подумала. Стыдно признаться, завидую! В основном, разумеется, осуждаю. Но все же немножко завидую. Красивая, бездумная. Улетит, будет кружиться… А мы с тобой останемся здесь звезды считать.

Она притихла.

— Иногда хочется ни о чем не думать. Ни о чем! Просто жить. Дышать. Греться на солнышке. Напевать любимую песенку. Без всяких слов. Просто так: тра-ля-ля.

— На это тра-ля-ля надо право иметь. Вот в чем вопрос. Ты честно работаешь, героически. Это уважительно. А другие…

— Не героически, Степан. Увы — ничего героического, ничего самоотверженного. Иначе не могу, вот и все. У нас в семье так принято: иначе не можем. Это наследственное.

— У других тоже наследственное: мне, мне, мне. Я, я, я… Оторвать, отхватить, заиметь. Дай сладенького, горькое сам лопай.

— И мне, мне, мне! — рассмеялась Татьяна. — И мне, представь, желательно своего счастья. Хоть немножечко красоты, бездумья, танцев. Нет, погоди, почему немножечко? Всю красоту, все счастье! Чтобы все любовались. Поклонялись, преклонялись, влюблялись. И вслед шептали: Татьяна идет! Татьяна Чаплыгина!

И совсем тихо:

— И тебе, Степка.

— А Василь?

— Василь чудесный парень.

— Приятно слышать объективный отзыв.

— Чудесный, замечательный парень. Обидно, если попадет в лапы Севрюгиной.

— Не вполне ясны твои человеколюбивые замыслы, Таня.

— Надо блокировать Янку.

— Блок — это Арник?

— Ты возражаешь?

— Но Арник тоже человек!

— Совсем иной человек. Арник приучит Янку к жизни праведной. Будут землю возделывать и труд прославлять.

Чаплыгина посмотрела на часики:

— Пора на плотину, Степан. Стрелочки наше время указывают.

— Всегда почему-то самое трудное время указывают! — вздохнул Степан и покорно последовал за своей подругой.

Богдан Протасович не прислушивался к словам, все так и осталось далеким, приглушенным, неразборчивым говорком.

Приступ прошел и забылся, как забывается страшный сон.

Наведались Виталик Любский и Степан. Едва глянув на их вытянувшиеся лица, Вага сразу угадал направляющую руку Надежды Сергеевны. Поблагодарил молодых людей за проявленную заботу, заверил, что чувствует себя превосходно.

Едва они скрылись, заглянула вахтерша. Лицо елейное, озабоченное — несомненно, затевалось что-то недоброе. Вахтерша остановилась в дверях бочком. Кому-то ободряюще кивала:

— Пожалуйте, пожалуйте!

Склонив умиленно голову, она пропустила в кабинет невысокого человека с потрепанным портфелем под мышкой. Пожилой, утомленный, но держится молодцевато, с выправкой. Не от избытка здоровья, а по долгу службы. Вага сразу угадал собрата — сельского врача, терапию и скорую помощь в одном лице.

«Постарались! Поспешили!» — с негодованием подумал Богдан Протасович и радушно поднялся навстречу:

— А, доктор! Очень рад. Как себя чувствуете?

— Ничего. Спасибо. Где больной?

— Присаживайтесь, доктор. Прошу вас. Сейчас все выясним. Устали с дороги?

— Да нет, что вы? Меня ваш шофер подбросил.

— Наш шофер?

— Да, общительный такой парень. Превосходно довез. Только у самого лагеря самосвалы задержали.

— Ну что ж, присаживайтесь, доктор. Располагайтесь.

— Спасибо. Маленько отдышусь.

Не выпуская портфеля из рук, доктор откинулся на спинку дивана.

— Район, знаете ли, у нас новый. Разбросанный. А филиал никак не откроем. Деремся.

— Деретесь?

— Да. Не на жизнь, а на смерть. Здание отвели хорошее. Каждому желательно захватить. Уже три месяца воюем.

— Отдышкой страдаете? — прислушался к неровному дыханию старого врача Богдан Протасович.

— Стараюсь преодолевать. Не распускаюсь.

— Курить бросил?

— Бросаю. Больным давно советую, а сам никак не соберусь.

— Район, говорите, большой?

— Обширный.

— Молодежь помогает?

— Молодежь у нас работящая. Только хворают некоторые. Гипертония. Сердечко. Почки.

Богдан Протасович сочувственно глянул на запыхавшегося коллегу, присел рядышком, взял руку врача, пощупал пульс.

— Ого, давленьице!

— Вы так, без аппарата, на ощупь? — с профессиональным уважением осведомился врач.

Вага строго-настрого предписал:

— Отдых. Никаких нервов. Абсолютно выключайте центральную. Утренние прогулки, воздушные ванны. Нам надо крепиться, голубчик, ничего не поделаешь.

И снова сочувственно посмотрел на коллегу:

— Небось, подняли с постели?

— Что вы, еще одиннадцати нет. Меня из детдома…

— Из детдома? — припоминал что-то Вага.

— Да. Пригласили на праздник. У них слет сегодня всех воспитанников.

Ваге вспомнилась встреча в яблоневом саду, стройная девочка-былиночка.

Старый врач приподнялся с дивана, прислушался:

— Разрешите, выйдем на балкон? Наверно, хор еще слышен…

Над холмом горела разноцветная, праздничная гирлянда. Светящиеся квадраты окон глядели зорко и строго.

— Я у них нечто вроде дамы-патронессы, — проговорил сельский врач, опираясь на перила балкона, — недавно маленькая тревога была, занесли вирусный…

И доверительно, как медик медику:

— Наш детдом, знаете ли, показательный. Можно сказать, наилучший во всем крае. Заслуженное внимание. Ну и, само собой, соответствующая