class="p1">— Неудачное время выбрала для лирики. Я злая. Растрепанная. Руки готова кусать. И ты представляешься мне попом в юбке. Обиделась?

— Слишком хорошо знаю тебя, чтобы обижаться.

— И правильно делаешь, — я объективно. Гляжу на тебя и рисую картину. Зачем пришла? Что нужно? Благословить перед потоплением?

И вдруг, с обычной непоследовательностью, доверчиво, простодушно, как человек растерявшийся, нуждающийся в поддержке:

— Скажи, Танюша, ты вышла бы замуж за старика? Ну, не за старика, а так — за пожилого товарища. Средних лет.

— О ком ты говоришь, Янка? Надо знать человека…

— Не знаешь? Святая простота.

Янка уставилась в потолок:

— Ну, хорошо. Открою тайну.

Севрюгина приподнялась, опираясь на круглый локоток:

— Слышала такое имя — Брамов? Олег Брамов?

— Да. Мельком. Кажется, упоминал Шевров.

— Шевров? Наверно, Шевров…

Янка села на постели, обхватив колени руками:

— Ты, конечно, знаешь — Олег Брамов не самый последний человек в отделе. Растущий. Обещающий.

— Должно быть, хороший человек, если так о нем отзываются.

— Ты так считаешь?

— Уверена. Если сложилось общественное мнение…

— Ты славная, сердечная девушка, Танюша. Я искренне желаю тебе счастья.

— И тебе желаю счастья, Янка. Все уладится. Увидишь!

— Да, надо устраиваться в жизни…

— Устраиваться? Как странно ты рассуждаешь — устраиваться! Не люблю этого слова.

— Почему странно? Так все рассуждают.

— Все? Кто — все, Янка? Кто?!

Таня пересела на диван:

— Тебя что-то мучит, Янка? Я вижу. Не договариваешь, скрываешь… Ты любишь его?

— Что за вопрос? Такой представительный. Далеко пойдет. Танюша, придвинься ко мне поближе, — Янка обняла Чаплыгину. — Ну, еще поближе. Посидим рядочком. Ты боишься бури?

Таня спрятала глаза за стеклышками очков:

— Никакой бури нет. Так себе — весенний ветер. Как в песне.

— Песня! Я была на реке, слышала песню. Скажи, за нами пришлют самолет?

— Странное существо. Во всем находишь страшное. Тебе, наверное, в ясный день кошмарные сны снятся.

— Угадала!

— Успокойся! К вечеру мост починят, пойдут автобусы. И ты укатишь со своим Олегом на юг.

— А ты знаешь, что произошло тут в прошлом столетии? Завхоз рассказывал — ледяная гора приползла к волостному управлению…

— Наконец, и ты заинтересовалась историей! Но тогда не было железобетона. Нам повезло, Янка. Нас оградили!..

— Нет, все-таки мы с тобой несчастные!

— Почему несчастные? Я счастлива, Янка. Очень счастлива. По-настоящему.

— Дружите со Степаном?

— Да, очень.

— Рада за тебя. Честно говорю.

— И у тебя все уладится, Янка, поверь. Твой Олег, видимо, приличный человек.

— Да, совершенно приличный. Солидный. Семейный. Вчера узнала: женат, трое детей. Один уже футболист. Левый край. Будем все вместе за советский футбол болеть.

— Женат? И ты… ты его ждешь?

— Да, жду. Он поклялся, что жена плохая, испортила жизнь. А он — хороший.

— Ну, а ты, Янка, ты сама что думаешь? О нем, о себе. Ты сама — хорошая? Подумай, ответь самой себе!

— Думай — думай. Надоело думать. Жить хочу.

— Честное слово, не пойму тебя. Говоришь разумно, рассуждаешь, все видишь, все понимаешь. И вдруг!..

— А с тобой так не бывает? Рассуждаешь разумно, а поступаешь… Разве тебе не желательно хоть капельку своего уюта, радости, комфорта…

— А гордость, совесть, уважение к себе?

— Гордость, уважение, — Янка упала на подушку. — Погляди в зеркало, товарищ Чаплыгина! У тебя от постоянной гордости морщины на мудром челе.

— А у тебя, Янка, беленький, гладенький лоб капризного избалованного ребенка.

— Ну и пусть! Не каждому приятно стать старушкой в двадцать лет.

— Я пришла к тебе как подруга. Как друг. Но теперь прямо скажу: я бы не могла жить, как ты. Себя не уважала б. А ведь это страшно — потерять уважение к себе… — Татьяна встала с дивана, безотчетным движением отряхнула рукой платье. — Ты действительно больна. Очень больна, Янка. Только это не лучевая. Совсем другая болезнь — без единого лучика.

— Ну и ладно. Не о чем толковать, — Янка откинула одеяло, вскочила с постели. — Уходи. Уходи говорю. Нечего здесь, понимаешь… Ты праведная, каменная, гранитная. А я телесная. Выматывайся!

Богдан Протасович не успел войти в свою комнату — голос Шеврова:

— Разрешите?

— Пожалуйста, Шевров. Но, должен признаться, неважно себя чувствую.

— Не задержу. Я кратко, Богдан Протасович. Обстоятельства чрезвычайные. Прежде всего о лаборантке Севрюгиной.

— Как ее состояние?

— Не знаю. Еще не сообщили.

— Надежда Сергеевна наблюдает за ней?

— Не пустила.

— Простите, как вы сказали?

— Говорю: Севрюгина ее не пустила. Заперлась и никого не пускает. Требует самолет и клинику. «Не желаю, заявляет, подо льдом плавать».

— Чаплыгина была у нее?

— Насчет Чаплыгиной не знаю. То есть, слышал обрывок разговора, но не решаюсь повторить. Севрюгина ответила в очень резких выражениях.

В дверь постучали. Осторожно, согнутым пальчиком. И вслед затем Татьяна Чаплыгина переступила порог.

— Что-нибудь случилось? — забеспокоился Богдан Протасович.

— Ничего особенного, кроме того, что она прогнала меня.

— Она — это Севрюгина?

— Богдан Протасович, голубчик, избавьте меня от этого поручения. Не могу! Она сумасшедшая. Она мне на нервы действует.

— Хорошо, хорошо. Я сам к ней загляну.

Чаплыгина не уходила.

— Богдан Протасович, я должна сказать вам…

— Хорошо — хорошо, немного позже. Извините, у меня товарищ Шевров.

Чаплыгина только теперь приметила Серафима Серафимовича, смутилась, отступила к двери.

— Да-да, я потом…

Богдан Протасович вернулся к Шеврову.

— К вашим услугам.

— Ну вот, пожалуйста, сами слышали, Богдан Протасович. Чаплыгина совершенно правильно охарактеризовала.

— А ваше мнение?

— Севрюгина способна на все, что угодно. Считаю, Богдан Протасович, ее нужно транспортировать.

— Это как же — транспортировать?

— Как угодно. На лодке, на самолете, на вертолете. Чем скорее, тем лучше. На все четыре стороны. Согласно мудрой народной пословице: «не нашу овцу…»

— Девушка больна, в неуравновешенном состоянии…

— Какое там особое состояние! Переутомилась на танцплощадке. Перетанцевала. Вы что думаете, твист — легкое дело? — Серафим Серафимович как-то странно повел плечами.

— Не могу судить. Из всех Твистов я знаю только Оливера.

— Оливера? О таком не слыхал.

Богдан Протасович не помнил, как расстались с Шевровым. Помнил только — распахнул дверь на балкон — хотелось глотнуть свежего воздуха.

Солнце сквозь тучи. Почему-то обрадовало, что солнце еще не зашло.

На лестнице встретил Кириллову.

— Проведали Севрюгину, Надежда Сергеевна? Что с ее глазами?

— Ничего. Бездумные глаза пустой девушки.

— А мне глаза казались хорошими. Неужто ошибся? Обидно ошибаться в людях. С каждым годом все обиднее.

Богдан Протасович прислушивался к нарастающим порывам ветра:

«Все еще зависим от стихии. Глупейшее устройство души. Всегда чувствую себя ответственным за все вокруг. Даже за пятна на солнце…»

Снова стал думать о случае со стюардессой: актин оказался неэффективным.

В перерыве между обедом и ужином повариха вышла на крылечко перевести дух. Подоспела кастелянша с ворохом постельного белья и новостей: где размыло, кого затопило, чью полуторатонку перевернуло. Судачили-судачили, пока друг на дружку