Время шло, и Барри Купер чувствовал себя все более неуютно. И дело было не только в вынужденном маскараде: его выворачивало наизнанку от актов насилия, красноречиво описываемых революционерами. Как-то раз, на следующий день после взрыва бомбы в метро Штутгарта, организованного одной из «революционных ячеек», он прочел в газете список жертв. Выдав себя за журналиста, Барри встретился с матерью одного из погибших. Это событие — знакомство лицом к лицу с человеческой трагедией — следствием славного революционного насилия — потрясло его до глубины души, наполнив отвращением к экстремизму.

Вскоре после этого Купера навестил Джэнсон. Пытаясь проникнуть в окутанный мраком мир террористических организаций, он искал тех, чья верность цивилизации разрушилась еще не окончательно, — тех, в ком еще не до конца умерла так называемая буржуазная мораль. Джэнсону всегда казалась странной связь Барри Купера с этими организациями; он внимательно ознакомился с его досье и увидел, что имеет дело с шутником, с фигляром, с клоуном, а не с хладнокровным убийцей. С безвольным типом, плывущим по воле волн, случайно попавшим в плохую компанию.

К тому времени Купер уже обитал в Амстердаме, в этом самом плавучем доме, зарабатывая на жизнь рисунками старого города, которые он продавал туристам, — кич, но кич искренний. Длительное курение марихуаны привело к необратимым последствиям: даже если Барри и не находился под Действием дурмана, он был каким-то рассеянным и несерьезным. Джэнсон и Купер наладили друг с другом отношения не сразу; трудно представить себе двух настолько несхожих людей. И все же в конце концов Купер оценил, что посланник правительства Соединенных Штатов не пытается ни подольститься к нему, ни запугать. Внешне похожий на обыкновенного громилу, он на самом деле оказался совсем другим. Необъяснимо сдержанный в своем подходе, он вел честную игру. Когда Купер перевел разговор на несправедливость Запада, Джэнсон, опытный психолог, с радостью подхватил брошенный вызов. Но вместо того, чтобы высмеять аргументы своего противника, он подтвердил, что в западных демократиях действительно многое заслуживает справедливой критики, — при этом отвергнув бесчеловечные упрощения террористов прямым, жестким языком. «Наше общество предает людей, когда те перестают жить согласно провозглашенным им идеалам. Ну а тот мир, за который борются твои друзья? Он предает людей как раз тогда, когда те живут согласно его идеалам». Неужели так трудно сделать выбор?

— Глубоко сказано, — искренне заметил Купер.

«Глубоко» — интуитивный ответ на «мелко». Но если Купер и плавал мелко, это как раз и спасло его от самых страшных искушений революционного левачества. С его помощью удалось пресечь деятельность десятков террористических группировок. Конспиративные квартиры были разгромлены, вожаки оказались за решеткой, источники финансирования были выявлены и закрыты. И за всем этим стоял обожающий марихуану бездельник, живущий в облупленной голубой лодке. В одном любящие громкие фразы проповедники грядущей революции оказались правы: иногда и от маленького человека зависит очень многое.

В ответ государственный департамент без лишнего шума отказался от попыток добиться экстрадиции Купера.

Джэнсон отхлебнул горячий кофе из кружки, заляпанной краской. — Не сомневаюсь, ты просто заглянул ко мне в гости, — сказал Купер. — Не сомневаюсь, тебе, как бы это сказать, ничегоот меня не нужно.

Его речь нисколько не изменилась со времени их первой встречи, состоявшейся много лет назад.

— Слушай, — сказал Джэнсон, — не возражаешь, если я у тебя ненадолго приземлюсь?

— Mi casa es su casa, amigo[39], — ответил Купер.

Он поднес к губам косячок с марихуаной; Джэнсон так и не смог определить, оказывает ли по-прежнему наркотик на него действие, или же Куперу просто необходимо постоянно принимать дозу, чтобы возвращаться в состояние, которое для него считалось нормальным.

— Сказать по правде, компания мне не помешает, — затянувшись, продолжал Барри. — Дорис от меня ушла, я тебе об этом еще не говорил?

— Ты мне еще не говорил, что у вас с Дорис что-то было, — заметил Джэнсон. — Барри, я понятия не имею, о ком ты говоришь.

— О, — сказал Купер, сосредоточенно наморщив лоб. Было видно, он ищет продолжение: а следовательно... а следовательно... а следовательно... Двигатель его рассудка вращался, но никак не мог завестись. Наконец Барри поднял указательный палец.

— Значит... не бери в голову.

Очевидно, до него все-таки дошло, что человека, с которым он не виделся больше восьми лет, вряд ли будет интересовать недавнее окончание мимолетной связи, продолжавшейся шесть недель. Купер настолько обрадовался своему, как ему показалось, остроумному ответу, что откинулся назад и ухмыльнулся.

— Слушай, дружище, я действительно рад тебя видеть. — Он шутливо ткнул Джэнсона в плечо. — Соседушка! У меня опять будет сосед, как когда-то в университетском общежитии.

Джэнсон поморщился: его рука все еще болела после стычки в Риджент-Парке.

— Что с тобой? — Взгляд Купера наполнился озабоченностью.

— Ничего, все в порядке, — заверил его Джэнсон. — Но на этот раз, полагаю, мы сохраним этот маленький визит в тайне, comprende?[40]

— Comprendo mio maximo[41], — ответил Купер на своей любимой смеси испанского, итальянского и зачатков латыни, полученных в школе, где времена, падежи и склонения определялись его сиюминутным настроением.

Джэнсон подумал, что этот человек был рожден для того, чтобы стать второстепенным персонажем авантюрно-приключенческого романа Хантера Томпсона. В чем-то Купер проделал большой путь, но в чем-то остался таким же, каким был раньше.

— Давай прогуляемся, — предложил Джэнсон.

— Чума, — ответил Купер.

Ярко горящие фонари не позволяли опуститься на город вечерним сумеркам. Купер и Джэнсон вышли на «золотой изгиб» Херенграхт. Когда-то это было излюбленное место корабельщиков и торговцев, процветавших три столетия назад, в золотой век Амстердама. Сейчас большая часть этих особняков принадлежала банкам, музеям, издательствам и консульствам. Здания XVII века как-то по-особенному сияли в свете неоновых ламп, подчеркивающем их индивидуальные отличия. В архитектуре одного из домов явно чувствовалось своеобразное влияние французского зодчества, проявляющееся в листьях аканфов и завитках, украшавших фасад из известняка; рядом с ним возвышалось мрачное сооружение из темного кирпича, оживленного лишь узким коньком. Повсюду встречались скругленные карнизы, модильоны, флероны, декоративные консоли и слуховые окошки: не было недостатка в укромных уголках и щелях, которыми мог бы воспользоваться наблюдатель, желающий остаться незамеченным. Каждый брус с блоком, прочно вмонтированный в балки крыши, в ночном полумраке казался Джэнсону страшным и зловещим.