— А почему, собственно говоря, да?

3 марта 1928 г.

«Реорганизация»… «Перестройка»… «Список капиталовложений в свете существующих условий торговли». Энтони оторвал глаза от напечатанной страницы. Упершись локтями в подушки, Мери Эмберли смотрела на него, как он заметил, внимательно и смущенно.

— Ну? — спросила она, подаваясь вперед. Выкрашенные хной до неприлично рыжего цвета, ее растрепанные волосы пьяно ниспадали на лоб. Ночная рубашка распахивалась, когда она двигалась; под замусоленными кружевами ее грудь тяжело вздымалась в опасной близости от него. — Что это все значит?

— Это значит, что тебя собираются разорить.

— Разорить?

— Платя тебе шесть шиллингов и восемь пенсов с каждого фунта.

— Но Джерри сказал мне, что у них великолепно идут дела, — запротестовала она рассерженно-жалобным тоном.

— Джерри не знает всего, — милостиво объяснил он.

Но конечно же этот прохвост знал все слишком хорошо; знал и видел выгоду в своем знании, когда акционеры не скупясь вознаградили его, желая сбыть свои приобретения перед обвалом.

— Почему ты не спросишь его об этом? — В его голосе слышалось некоторое возмущение, которое он почувствовал этим вечером сразу же по возвращении из Нью-Йорка, когда его втянули в запутанные обстоятельства денежной трагедии Мери. Любой другой, предполагал он, бросил бы ее с того момента, как она начала принимать морфий; единственный из ее друзей, проведший вне Англии полгода, он еще не имел случая и не нашел повода, чтобы скрыться. Его отъезд сохранил их дружбу, словно замороженные продукты, в том же состоянии, в котором она была, когда он уезжал. Когда она срочно попросила его вернуться, у него не нашлось причин отказываться. Кроме того, слухи были преувеличены; она не могла быть настолько испорченной, насколько ее изобразили.

— Почему бы тебе не спросить его? — раздраженно повторил он.

— Он уехал в Канаду.

— Ах, он уехал в Канаду…

Наступила пауза. Он положил акцию на одеяло. Миссис Эм-берли взяла ее и перечитала в ней написанное — в сотый раз, надеясь выискать в ней что-то новое, что-то отличное от того, что было.

Энтони взглянул на нее. Лампа на ночном столике освещала ее профиль с безжалостно откровенной ослепительностью. Какие впалые у нее щеки! И эти морщины вокруг рта, обрюзгшие мешки под глазами! Вспоминая, как она выглядела в тот раз, когда он последний раз видел ее, тогда в Беркшире, всего лишь прошлым летом, Энтони ужаснулся. Наркотик состарил ее на двадцать лет за считанные месяцы. И не только тело ее было испорчено; морфий изменил и ее характер, превратил ее в другого, несравненно худшего человека. Та обворожительная рассеянность, например, та невыразительность, которой, как и любым другим средством женской привлекательности, она всегда с некоторым раздражением гордилась, теперь превратились почти в идиотское безразличие. Она стала забывчивой, на многое не обращала внимание; вдобавок ко всему ничего не желала делать и не могла терпеть любого беспокойства. Ее волосы, экстравагантно накрашенные (в надежде, как ему показалось, приобрести большую привлекательность, которую она уже сама не могла не считать потерянной) были жирными и нерасчесанными. Мазок красной краски, неумело наложенный, сделал ее нижнюю губу бесформенной и асимметричной. Сигаретный окурок прожег пуховое одеяло, и его перья трепыхались, как снежные хлопья, всякий раз, когда она двигалась. Подушки измазаны яичными румянами. На простыни красовалось пятно от кофе. Между ее телом и стеной опасно накренился поднос, на котором стоял принесенный ей ужин. Столовый нож, все еще в подливке, соскользнул на пододеяльник.

Внезапным движением миссис Эмберли скомкала акцию и швырнула ее прочь.

— Эта сволочь! — крикнула она голосом, дрожащим от гнева. — Эта сволочь буквально силой заставила меня вложить деньги. И вот — посмотри, что случилось! — Слезы навернулись ей на глаза, и черная краска потекла с ресниц по щекам, оставляя длинные темные следы. — Он специально сделал это, — продолжала она, все так же сердито всхлипывая.

— Только для того, чтобы навредить мне. Он натуральный садист. Ему доставляет удовольствие причинять людям боль. Он сделал это ради наслаждения.

«Ради выгоды», — чуть не сказал Энтони, но осекся. Может быть, ее слегка утешала мысль о том, что ее обманули не из грубых коммерческих интересов, а из дьявольской злобы, таящейся и проистекающей в любовной страсти. Было бы негуманно лишать ее этой иллюзии. Пусть бедная женщина допускает к себе мысли наименее болезненные и унижающие. Вдобавок, чем менее противоречивой и сбившейся с пути она будет, тем скорее она перестанет колоться. Разумно и рассудительно он удовлетворился ни к чему не обязывающим кивком.

— Когда я думаю о всем том, что я сделала для этого человека! — снова не выдержала миссис Эмберли. Но пока она оглашала свой невнятный перечень благодеяний и уступок, Энтони не мог удержаться, чтобы не подумать, что этот человек сделал для нее; сверх того, в выражениях, в которых Джерри обычно описывал свои деяния. Грубые, невыразимо циничные термины. Он словно упражнялся в том, чтобы говорить гадости. Было страшно, хотелось нервно смеяться и было стыдно, что такие недопустимые грубости могут содержать долю правды. И вот — все это оказалось правдой.

— Весь цвет лондонской интеллигенции, — продолжала всхлипывать миссис Эмберли. — Со всеми ними он встречался у меня дома.

«Эти старые ведьмы! — голос Джерри Уотчета отчетливо звучал в памяти Энтони. — Они все сделают, чтобы завладеть этим, абсолютно все».

— Что-то не видно, чтобы он когда-либо ценил их, — продолжала она.

— Он был слишком глуп для этого, слишком некультурен.

«Не просто старая ведьма, однако, если она просит дорого за молчание. Проблема в том, чтобы дать ей достаточно. Это не такая уж простая задача, смею тебя заверить».

Тон ее голоса сменился от разгневанного до жалобного.

— Но что мне делать? — взмолилась она. — Что я могу сделать? У меня нет ни гроша. Я живу на подаяние.

Он пытался убедить ее в обратном. Что-то обязательно оставалось. Небольшая, но достаточно приличная сумма. С голоду она никогда не умрет. Если бы она жила умеренно, если бы научилась экономить…

— Но мне придется снять более дешевую квартиру, — прервала она его и, когда он согласился, что ей, несомненно, придется отсюда съехать, выдала новую, более громкую порцию жалоб. Сменить жилье на более дешевое еще хуже, чем остаться без гроша и жить на милостыню — хуже, потому что более ощутимо. Без картин на стенах, без ее мебели — как она могла жить? Она и так физически больна, и теперь переезд в маленькие комнаты — да у нее там разовьется клаустрофобия. И как ей обойтись без необходимых книг? Как он надеялся, что стесненные обстоятельства заставят ее начать работать. Ведь ей, конечно, придется работать; она уже думала написать критическое исследование одного современного французского романа. Да, как он хотел, чтобы она это сделала, если благодаря ему она лишалась литературы?