Боюсь, что снова перестану дышать.

Он стал старше, как и я, но ошибки быть не может. Его лицо я помню так же четко, как каждый из шрамов, оставленных им на моем теле.

Мне хочется бежать. Плакать. Орать. Потерять сознание. Я хочу ударить его, сокрушить, убить. Хочу спросить «почему?» — как будто может быть реальная причина.

— Почему? — Это и шепот, и крик.

Я произнесла это слово, и не только мысленно. Я выбрала его из тысяч слов, которые могла бы ему сказать. Задала вопрос, на который нет и не может быть ответа. А вдруг есть? Что, если только он один во всем мире может дать мне ответ?

Даже не знаю, зачем я спрашиваю. Почему ты это сделал? Почему выбрал меня? Почему ты здесь? Почему я здесь? Почему?

Он смотрит на меня, вроде бы с испугом — сейчас только это и может доставить мне радость. Отлично. Меня многие боятся. Девчонки в школе. Мои родители. Иногда даже Джош Беннетт. Но главное, мне очень нужно, чтобы меня боялся этот парень.

Неужели его присутствие здесь — это подарок судьбы? Награда, которую вручили мне, чтобы я могла свести счеты? Своего рода компенсация, выданная Господом Богом?

— Ты не должна была ничего помнить. — Голос у него совсем другой. Это — и он и не он. Он не охвачен мрачной яростью. Парень тот же самый, а голос другой, глаза другие, без бешенства.

— А ты не должен был меня убивать.

— Я не хотел.

— Не хотел? — Мой мозг анализирует его слова, пытаясь отыскать в них смысл. Смысла нет. — Как это — не хотел совершать то, что совершил? Бил меня в лицо, много-много раз. Таскал за волосы, так что выдрал их. Пинал, долго, со всей силы, переломал все кости, некоторые травмы так и не удалось залечить. Ты изувечил мне руку. Кости торчали наружу. Все, какие есть. Ты это помнишь? — Последний вопрос произнесен жалким сдавленным шепотом.

— Нет. — Сказал так, будто просит прощения.

— Нет? — Я и сама не помню, на что была похожа моя рука. Видела только фотографии, которые мне не хотели показывать. Но ведь это он натворил. Он-то должен помнить.

— Не всё. Отрывочно.

— Отрывочно? Ты меня искалечил и даже не соизволил запомнить, хотя бы ради приличия? — Откуда взялось это слово? Просто невероятно — я говорю о приличиях с парнем, который избил меня до полусмерти. Даже не верится, что я вообще с ним разговариваю. Я же должна его убивать.

— Мой брат покончил с собой.

— Сочувствую. — Сочувствую? Я сказала, что я ему сочувствую. Как будто я опять могу ходить в школу, всем улыбаться и говорить «привет». Нет. Не могу. Не могу. Не могу. Ладно, я себя прощаю, это вырвалось машинально. Я не собиралась с ним любезничать. Слово произнесено, но сочувствия он не дождется. Он смотрит на меня так, словно сам не может поверить, что я это сказала. Должно быть, я сошла с ума. Неужели этот дебильный разговор происходит на самом деле? Наверно. Вряд ли я способна такое нафантазировать.

— В тот день я пришел домой и обнаружил его. То есть его тело. — Он говорит так, словно тысячу раз прокручивал эти слова в голове, дожидаясь момента, когда сможет их произнести вслух.

И вот произносит.

Излагает вымышленную причину. Свой вариант событий. Во всяком случае, то, что запомнил. Как странно: я вроде бы не должна ничего помнить, но помню, а он должен знать все ответы, но у него в памяти полно пробелов. Сейчас он в судорожной спешке говорит, говорит, говорит, словно держал все это в себе много лет и должен выговориться, пока я его не остановила.

Он рассказывает мне о своем брате. О том, что его брат влюбился в одну девушку, которая училась в той же школе, что и я. Эта девушка рассталась с ним, и Эйдан считал ее виноватой в том, что его брат покончил с собой, правда, теперь он знает, что дело не в ней. Девушка была русская. Русская шлюха. Именно ее он пошел разыскивать в тот день. Он принял за нее меня. Просто потому, что я попалась ему на глаза.

Он умолкает, чтобы перевести дух, и на мгновение становится так тихо, что я слышу биение своего сердца. Такую тишину я искала три года и нашла ее вместе с парнем, который лишил меня душевного покоя.

И тут он произносит заветные слова. Кажется, уже невозможно ненавидеть его больше, чем ненавижу я, но у меня получается.

— Прости меня. Очень прошу.

У меня сейчас голова взорвется. Все должно быть совсем не так. Он не должен просить прощения. Он должен быть воплощением зла, я должна его избить.

Руки мои сжались в кулаки, но я не знаю, что делать. Не понимаю, как мне еще удается дышать, но я дышу. Не могу больше его слушать. Он крадет у меня мою ярость, а это — все, что у меня есть. Нельзя, чтобы он еще и это у меня отнял. Нельзя, чтобы я перестала его ненавидеть. Ведь тогда у меня ничего не останется.

Он рассказывает, что после самоубийства брата родители заставили его пройти курс психотерапии, говорит, что его постоянно терзает чувство вины, так как он никому не сказал, что сотворил со мной. Говорит, что все время ждал, что его вот-вот арестуют, но его так и не нашли. И он стал надеяться, что ему предоставлен новый шанс, ведь я не умерла, я поправилась, и это — начало чего-то нового. Да, начало. Начало еще более поганой истории.

Слова. Так много слов. Мне не важно, почему он стал злодеем, важно только, что стал. Я не хочу слышать о его чувстве вины, психотерапии, его творчестве, его исцелении. Он не должен избавиться от чувства вины. Не должен себя прощать. Я этого не позволю.

Но вряд ли он себя простил. На его лице такие муки совести, такая боль, такое отвращение к самому себе, что я физически ощущаю его страдания, — я-то знаю, что это такое, — и ненавижу себя за сопереживание ему.

Он умолк. Я выслушала его, теперь моя очередь. Я скажу ему все, что хотела сказать с того дня, когда начала вспоминать, как он надо мной измывался. Пусть послушает. Но не тут-то было. Пока я пытаюсь сообразить, с чего начать, — ведь в голове моей тысячи слов, — появляется Клэй.

— Вот ты где, — обращается он ко мне. — Уже осмотрела всю выставку?

Клэй поворачивается к Эйдану Рихтеру, а у того — вид совершенно затравленный, он неотрывно смотрит на меня, будто я призрак. Призрак из прошлого, который явился, чтобы взыскать давний долг.

— Привет, — говорит Клэй, подходя к Эйдану и протягивая руку. Мне хочется отшвырнуть ее, крикнуть, чтоб не прикасался к нему. Я знаю, что натворили эти руки, и Клэй не должен до них дотрагиваться. — Клэй Уитакер. Твои работы?

Клэй обводит взглядом стены, а я только теперь обращаю внимание на картины. Они совершенно не похожи на работы Клэя, абсолютно. Но они поразительны, и я готова отхлестать себя по щекам за то, что отдаю должное его таланту. Я презираю его за способность творить прекрасное.

И вот я вижу… Никакими словами не описать охватившую меня ненависть к Эйдану. Картина. В дальней части стены, в самом конце, словно точка или послесловие. Но это не картина. Это воспоминание о том, чего не было.