что на правой корме пробита бортовая обшивка, то пришел к заключению, что во время шторма парусник, по-видимому, столкнулся с каким-то небольшим судном.

Первое предположение кажется мне более вероятным. Мачты на “Дон Жуане” были сорваны, бушприт сломан. Чтобы поднять его из воды, мистер Трелони сначала нанял две большие фелюги с крючьями. Пять или шесть дней подряд они безуспешно выходили в море и наконец парусник отыскали, но поднять не смогли. Это удалось сделать капитану Робертсу. Скорее всего, однако, повреждения такому хрупкому паруснику, как “Дон Жуан”, были нанесены не рыболовным судном, которое налетело на него во время шторма, а драгой, которая тащила его с морского дна.

Так погиб Перси Биши Шелли – в расцвете сил, но далеко еще не в расцвете своего таланта. Таланта, которому нет равных в описании всего, что прекрасно и величественно; которому нет равных в выражении страстной любви к идеальной красоте. Таланта, которому нет равных в передаче сильных чувств через столь же сильный образ; которому нет равных в бесконечном многообразии благозвучных рифм. С моей точки зрения, единственный недостаток его поэзии заключается в том, что героям, которыми он населил свои великолепные и пылкие картины, не хватает, как уже говорилось, жизнеподобия. Но Шелли, как мне кажется, уже приближался к пониманию реальной жизни. Жизненность – это то единственное, чего не хватало его поэзии. Вместе с тем более ясное понимание того, каковы люди на самом деле, возможно, умерило бы пыл его суждений о том, какими они могут быть; омрачило бы его радужные мечты о грядущем счастье. И тогда, доживи Шелли до наших дней, он бы, словно Вольней[304], взирал на мир из своего окна, устранившись от людской суеты. И может быть, подобно Вольнею или какому-нибудь другому великому апостолу свободы (сейчас я не припоминаю точно его слова), он бы желал видеть на своем надгробии лишь имя, даты рождения и смерти и одно только слово: «Désillusionné»[305].

Джон Китс

(1795–1821)

Мы включили в антологию письма Китса к его возлюбленной, невесте и лирической героине Фанни Брон (1800–1865), которые он писал с июля 1819 по август 1820 г. Всего писем было тридцать семь. Во многих из них поэтические признания в любви сочетаются с горчайшим скепсисом тяжелобольного человека и обреченного на безвестность поэта: «Право же, хочется со всем разом покончить… я до смерти устал от жестокого мира… в будущем я вижу одни тернии».

Письма к Фанни Брон[306]

1 июля 1819

Шенклин

Остров Уайт, четверг

Моя дорогая,

рад, что был лишен возможности послать тебе письмо, написанное во вторник вечером: получилось оно словно списанным из «Элоизы» Руссо. Писать письма красивой и такой любимой девушке можно только по утрам, ведь вечером, когда постылый день подошел к концу и одинокая, молчаливая, неживая комната готова поглотить меня, точно гробница, мною, поверь, всецело овладевает моя страсть, и я не могу допустить, чтобы ты стала свидетелем тех восторгов, на которые еще совсем недавно я был не способен и над которыми, расточай их кто-то другой, я сам так часто смеялся, ибо я боюсь, что ты расстроишься или немного смутишься. Я пишу тебе, сидя у окна очень славного домика и любуясь красивыми холмами, за которыми синеет море. Утро чудесное. Не знаю, как бы менялось мое душевное состояние, какое удовольствие я бы получал, живя здесь, дыша здешним воздухом и бродя, свободный, как олень, по этому прекрасному берегу, если бы память о тебе не давила на меня столь тяжким грузом. Уже много дней неведомо мне было истинное, полное счастье: чья-то смерть или болезнь постоянно отравляли мое существование, – и вот теперь, когда ничто меня не угнетает, признаюсь тебе: меня преследует другая напасть. Спроси же себя, любовь моя, не слишком ли жестоко ты поступаешь, что так связала меня, что уничтожила мою свободу. Задайся этим вопросом в ответном письме, которое ты должна написать немедленно, и сделай все, чтобы утешить меня. И пусть письмо это будет пахучим, как маковый отвар, чтобы у меня от него голова пошла кругом. Напиши же самые нежные слова и поцелуй их, чтобы я мог хотя бы коснуться губами того места, где были твои губы. Не знаю даже, как выразить свое чувство к столь желанному письму; хочется, чтобы каждое слово в нем было живее самых живых, прекраснее самых прекрасных слов на земле. Хочется, чтобы мы были бабочками и жили всего три летних дня: три таких дня с тобой доставят мне больше радости, чем пятьдесят самых насыщенных лет. Я могу испытывать себялюбивые чувства, но вести себя как себялюбец не способен: я никогда не вернусь в Лондон, о чем я говорил тебе перед отъездом из Хэмпстеда, если судьба не подкинет мне козырную карту. Хотя счастье мое в твоих руках, на твое сердце я претендовать не вправе. Знай я, что твои чувства ко мне те же, что и мои к тебе, я бы, наверное, не смог удержаться и завтра же увиделся с тобой ради счастья одного поцелуя. Но нет, я вынужден жить надеждой и случаем. Если произойдет худшее, я все равно буду любить тебя – но зато какую ненависть я испытаю к другому! Вот строки, которые я прочел на днях и никак не могу забыть:

Увидеть, как глаза, которым нет сравненья,

Бросают страстный взгляд другому,

А нежных губ нектар бесценный

Пьет всякий, но не я…

Подумай же, Франческа,

Как страшно вообразить подобное![307]

Пиши же немедля. В этих местах нет почты – пиши по адресу: Почтовое отделение, Ньюпорт, остров Уайт. Я знаю, еще до наступления вечера я прокляну себя за то, что написал тебе такое холодное письмо. И все же лучше было писать в здравом уме – по возможности. Будь же ласкова, насколько позволяет расстояние, со своим

Дж. Китсом.

Передай самые нежные мои чувства твоей матушке, поклон Маргарет и лучшие пожелания твоему брату.

* * *

8 июля 1819

Шенклин

Моя любимая девочка,

только ты одна на всем белом свете могла доставить мне больше радости, чем твое письмо. Просто удивительно, что существо, находящееся от меня так далеко, сумело полновластно овладеть всеми моими чувствами. Ведь даже когда я не думаю о тебе, я испытываю твое воздействие, и меня охватывает волна нежности. Все мои горькие размышления, безрадостные дни