— Зачем?

Синие глаза… у них у всех синие глаза, только Аану боги наградили зеленью.

— Зря спрашиваю?

Мальчишка хмурится, и губу нижнюю оттопыривает, отчего детское личико приобретает выражение капризное.

— Зря, — Янгар остановился в шаге от сына Ину. И тот не выдержал, отшатнулся, отступил, положив ладонь на рукоять ножа. — Все ведь просто. Она не мужу собирается услужить… и не отцу…

…Ерхо Ину удивился бы, узнав об этой встрече.

— Она беспокоится о себе. Верно? Так молода… так красива… все ей это говорили.

…огненные мошки плясали в глазах.

— И ей страшно потерять эту красоту. А время беспощадно ко всем… что она тебе обещала?

…уж не трон ли Оленьего города?

Или скорее уж место по правую руку мудрой кейне, которая будет править после смерти мужа. Ему недолго осталось.

— Ты отдашь печать сестре, — повторил Талли, пытаясь вернуть утерянную маску насмешливого безразличия.

— А что взамен?

— Взамен… она поможет тебе стать кёнигом.

Приманка для глупца.

— Подумай, Янгар, — Талли вдруг поверил, что предложение это будет принято и, оправившись от страха, вцепился в рукав. — Хорошо подумай. Вилхо скоро умрет…

…и Пиркко достанется Оленья корона, слишком тяжелая для женщины.

Советники потребуют от нее выйти замуж.

И передать власть супругу, ибо таков закон.

— …ты получишь все.

Корону из золота. Неудобный трон. И ненужную женщину.

— Нет.

Мальчишка нахмурился. В его представлении только глупец мог отказаться от подобной чести.

— Но я готов расстаться с Печатью, — Янгар развязал кошель и вытряхнул ее на ладонь. — Вот она. Передай сестре, что власть она пусть себе оставит. А мне нужны моя жена и мой враг.

— Ты…

— Я все равно приду за ними, — добавил Янгар и, спрятав Печать, поинтересовался: — Ты верхом?

Конечно.

Вороной жеребец был хорош, и заводной не хуже.

— Стой! — Талли попытался перехватить поводья. — Ты не понимаешь! Она все равно не отпустит тебя! Пиркко получает то, чего хочет. И лучше, если ты сам к ней придешь.

Он отшатнулся, и плеть обожгла белые пальцы.

И Талли отпрыгнул, тряся раненой рукой.

Захрапел жеребец. И дорога сама нырнула под копыта. Весенний ветер коснулся щеки, словно погладил, успокаивая: есть еще время.

Успеешь вернуться, Янгхаар Каапо.

На балкончике сквозило, и Вилхо кутался в меха, пытаясь согреться. Все-таки сыро весной. Зябко. И не спасают ни тяжелые соболиные одеяло, ни бронзовые жаровни на узорчатых ножках, в которых трепещет яркое пламя, ни горячее, сдобренное травами вино.

Мерзнут ноги, завернутые в несколько пуховых платков, укутанные толстой медвежьей шкурой. И нагретые камни, которые рабы подкладывают под пятки, спасают лишь ненадолго.

Руки вот окоченели.

Их мнут, растирают.

И Вилхо, почти не морщась, терпит небрежные прикосновения.

Уйти бы… не видеть ни низкого серого неба, которое набрякло, готовое разродиться новым дождем, ни солнца, чей тусклый свет раздражает глаза, ни города, раскинувшегося под ногам. Грязные дома, тесные улочки, заполоненные людьми. Пестрое пятно — рынок.

И воняет же, воняет… от запахов вновь начинается мигрень, и Вилхо поддается ей, оседает в мягком удобном кресле. А жена торопливо подушки подкладывает…

…ей-то происходящее в радость.

Праздник.

Балкончик выходил на площадь, с которой разогнали торговцев, вычистили и, огородив решетками, посыпали песком. Его свозили от реки на подводах в большом количестве, однако дожди размывали песчаные кучи, пуская по улицам грязевые потоки.

— Народ любит тебя, — сказала Пиркко, присаживаясь на скамеечку. Она была хороша в легкой шубке из белого меха, с четырьмя косами, что тяжелыми змеями спускались с груди. Серебряные ленты, словно иней, перевивают их. Лоб прикрывает узорчатая повязка, к которой височные кольца крепятся.

Пиркко поворачивает голову, и кольца звенят, ласкают щеки ее.

— Посмотри, сколько пришло их, — она сама наполняет чашу горячим вином. — Желая разделить с тобой радость.

Наивное дитя.

— Им просто любопытно.

Вилхо сделал глоток и скривился: вино было чересчур кислым.

— Пускай начинают, — сказал он, и Советник, тенью стоявший за левым плечом, выскользнул в дверь, только сквозняком потянуло… надо было внутри остаться, через окно смотреть, но нет, Советники в один голос залопотали, что, дескать, подданные желают кёнига лицезреть.

Утомительно.

И глаза слезятся.

А внизу толпа окружила ограду… сколько же люду собралось…

Тысячи.

И шумят-то, шумят… от их голосов, слившихся в утробный гул, голова едва ли не раскалывается. А тут еще рога затрубили, возвещая о начале празднества. Солнце, видимо, тоже любопытством мучимое, выползло, разогнало облака. Небо стало синим, невыносимо ярким.

Песок побелел, и от этой белизны заломило виски.

Ветер развернул полотнища, и золотом вспыхнули олени на стягах. Вилхо поднял руку, пытаясь защититься от света и пространства. Много всего… непривычно…

…страшно.

И верные аккаи уже не видятся надежной защитой. Напротив, опасность мерещится всюду. Вдруг да небо раскроется, выплюнет ядовитую иглу стрелы? Копье прилетит… или нет, убийца подойдет сзади, затеряется среди слуг, рабов…

…бесшумный. Безликий. С ножом в рукаве.

Внезапный страх лишил Вилхо способности дышать. И сердце в груди вдруг задергалось, затрепыхалось.

Успокоиться надобно, а лучше — отменить все.

Уйти.

Спрятаться в надежной скорлупе своих покоев, где горят камины и жаровни стоят, полные горячего угля. Туда не заглядывает солнце. И меха пахнут пылью и травами.

— Смотри, начинают! — взвизгнула Пиркко, хватая мужа за руку. — Как ты думаешь, кто из них победит?

На арене кружила пара серых волкодавов, и человек с коротким копьем вертел головой, пытаясь уследить за псами. Они же то приближались с грозным рычанием, то отступали…

Пиркко жадно облизала губы.

Ей интересно?

И ее интерес передался Вилхо.

Кто?

Человек? Или псы?

Они напали одновременно, и человек, неловко взмахнув копьем, рухнул на песок. Дальше смотреть было мерзко, и Вилхо отвернулся. Он пил вино, думая, что все же поспешил с устройством этих боев. Слишком кроваво. Грязно. И подобные зрелища дурно сказываются на пищеварении. К вечеру непременно начнутся желудочные рези.