— Дурак, — беззлобно сказал хозяин, позевывая. — Ты мне один раз заплатил уже… за все.

Он почесал обрубок руки и пожаловался:

— Все еще ноет… порой от думаю, что зазря ты меня вытаскивал. Дурень. И я дурень… а все кругом умные. Как жить?

— Как-нибудь. И это, Лойсо, загляни на площадь. Послушай, чего про завтра говорят…

— А чего они сказать могут-то? Про бои… ох, была б у меня рука, и я б пошел… разгулялся, — он мечтательно зажмурился.

— Тогда ты точно дурак, — Янгар все же подхватил кошку на руки, и та заурчала, обвисла бессильно. — Там не игра. Там люди умирают.

И нелюди.

Но время еще есть. И выкуп тоже.

Ерхо Ину этого случая не упустит.

Поднявшись по гнилой лестнице, Янгар выбрал из комнат ту, что показалась ему наименее грязной. Он не раздеваясь лег в кровать — из матраца поднялись клубы пыли — и закрыл глаза. Янгхаар Каапо не собирался спать, но все же, утомленный дорогой, он придремал.

Сон его заполнили кольца Великого Полоза, который был столь огромен, что, казалось, способен был опоясать весь земной диск. Голова змея нависала над Янгаром. Но дрогнула пленка третьего века, поползла, открывая черные человеческие глаза.

— Хочешь сказать, что я не прав?

Янгар выдержал тяжелый взгляд.

И прикосновение раздвоенного языка. Подумалось, что если Полоз убьет его во сне, то и наяву Янгар не очнется ото сна. Но отступать Янгар не собирался.

— Твой дар дорог, — в черной чешуе змея зияла прореха. — Но не дороже жизни. Двух жизней, понимаешь?

Кольца обвили ноги.

— Позволь их спасти, — Янгар сжал чешую в ладони, чувствуя, как ребра ее впиваются в кожу. — А потом наказывай меня, как хочешь…

Полоз приоткрыл пасть. И раздалось низкое протяжное шипение.

А потом оно исчезло вместе со сном. И тишину постоялого двора разорвал протяжный траурный рев рогов. Ушел к богам великий кёниг, Вилхо Кольцедаритель. Осиротел Олений город…

…и Янгар, услышав голос глашатая, который проникал сквозь лишенное ставен окно, выругался.

Что теперь будет? Нет, время осталось.

Но сколько?

Резной гребень скользил по черному покрывалу волос, быстро и бережно. И слабо дрожали руки рабыни, гребень державшей. То и дело бросала она взгляды в огромное зеркало: не скользнет ли тень неудовольствия по лицу хозяйки. Но та, обычно любовавшаяся собой, сегодня словно бы дремала. И рабыня, про себя благодаря богов, вновь и вновь проводила гребнем по гладким, шелковым волосам.

— И что ты там возишься? — спросила кейне, не открывая глаз. Тих был ее голос, но тем и страшен. Никогда нельзя было угадать наперед, похвалит ли Пиркко-птичка за усердие, бросит ли под ноги монетку, или же велит в белую комнату идти.

А то и, коснувшись белоснежными пальчиками плети, сама наказывать возьмется.

Тонкие запястья у кейне. Нежные руки, да сила в них отцовская.

И рабыня, поспешно отложив гребень, взялась за косы.

— Белые ленты не забудь.

Кейне к лицу был белый цвет. Надела она платье из белой шерсти, набросит на плечи белый же плащ, соболями подбитый, и украшения наденет с полупрозрачным лунным камнем, который, поговаривают, только вёльхо-колдуньи и носят.

От подобных мыслей руки задрожали сильнее обычного, и кейне недовольно нахмурилась:

— Ты что, пила?

— Нет, госпожа, — рабыня опустилась на колени. — Простите, госпожа.

— Дыхни.

Точеные ноздри раздулись, и рабыня замерла в ужасе.

— Не пила, — сказала кейне, взявшись за плеть. — Тогда что у тебя с руками твориться?

Синие глаза вспыхнули.

…поговаривали, шепотом, с оглядкой, не смея сами в сказанное верить, что будто бы нравится Пиркко-птичке чужая боль. Пьет она ее, как иные пьют вино. И от вида крови хмелеет. Оттого и ходит смотреть, как рабов порют, оттого и сама не стесняется руки марать.

— П-простите, госпожа, — язык прикипел к нёбу. — Я волнуюсь.

— Отчего?

— Вы так прекрасны… и я… хочу… чтобы ваша прическа… была совершенно.

Синие глаза лишают силы.

— Ты прощена, — холодная ладонь кейне касается щеки. — Поторопись. Меня отец ждет.

Она смежила веки, вот только руку от плети не убрала. И рабыня, вновь благодаря всех богов, поспешила вернуться к прерванному занятию.

Пиркко улыбалась собственным мыслям.

Боятся.

Рабы. И слуги. И даже Советники, которые все ж шипят клубком рассерженных змей, дескать, куда это годится, чтобы Севером женщина правила. За спиной шипят, но глянешь в глаза, и тотчас цепенеют.

Забавные.

Ничего-то они не сделают, побоятся против отца идти… да и Золотые рода поддержат Пиркко. Каждый, небось, уже корону на свою голову примеряет.

Выждут неделю и пойдут свататься.

Пускай себе…

…отец уже перебирает женихов, уверенный, что вновь поступит Пиркко так, как велено ей будет.

…ничего-то он не понимает.

Льется кровь.

Растет сила.

Еще день-другой и полной станет. Тогда не нужны будут Пиркко ни советники, ни мужья. Покорится Север нежной руке ее.

Отец ждал ее в покоях Вилхо.

Изменились они. Исчезли жаровни и меха. Открытые настежь окна зазывали ветер для игры, и он, благодарный, спешил вынести на крыльях своих запахи болезни и смерти.

Ушли столики с лекарствами.

И надоевший бронзовый таз, куда ежедневно собиралась кровь Вилхо… горчила она изрядно. Пиркко, вдохнув полной грудью, улыбнулась: все-таки хорошо, что он умер. Надоел уже…

Отец, заняв кресло Вилхо, разглядывал собственные ногти, желтоватые и грубые.

— Хорошо выглядишь, милая, — он улыбнулся и, поднявшись, обнял Пиркко. Крепко обнял, прижал к себе, дыхнув в лицо перегаром и табаком. Колючая борода щеку царапнула… и платье помялось.

— Я стараюсь, — Пиркко мягко вывернулась из объятий. — О чем ты желал поговорить со мной?

Ерхо Ину прошелся по комнате, поднял флакон с розовой водой, которую так любил кёниг и, понюхав, скривился. Остановившись перед зеркалом — надо будет приказать, чтобы унесли его — он долго перебирал кисточки для лица, гребни и накладки с темными волосами, но все же заговорил:

— Ты ведь понимаешь, милая, что мы должны определиться?

Кувшин с вином стоял там, где обычно — на низком столике для игры в шахматы. И кубки были.