За некоторое время до того, как бедуины переместились на юг, Израиль привел ее в Сахне – показать ей картину из прошлого. Замкнувшись в себе, он сидел рядом с ней, на скале, в тени смоковницы. Шеренга молодых бедуинок в черных хламидах, с кувшинами на головах, двигалась к источнику. Израиль, как зачарованный, замерев, следил за ними. Затаив дыхание, смотрел он на этих смуглых невысоких девушек, с тонкими гибкими талиями, становящихся на колени, чтобы зачерпнуть кувшинами воду и затянуть однозвучную арабскую песню. Уши Израиля, казалось, жадно вбирали эти звуки вместе с шорохом золотых монет на шеях девушек, раскачивающихся с каждым их движением.

Иногда его взгляд обращался к бедуинам, которые сидели в отдалении от девушек и покачивались в ритме песни.

Набрав воду в свои маленькие кувшины, бедуинки медленно, с врожденной грацией, поднимались с колен. Движения их были волнообразны и полны внутреннего спокойствия. И в том же ритме, они беззвучно двигались по тропе, почти плывя по сосновой роще.

“В бедуинках скрыта мистическая сила, и она влияет на Израиля”, – размышляла Наоми.

Серая тень, опустившаяся на его голубые глаза, и странное облако, накрывшее его ресницы, казалось, покрывали какую-то тайну. У Наоми нет и тени сомнения, что Израиль очарован бедуинками. В долине рассказывали легенды о взаимном влечении еврейских мужчин и бедуинок.

“Наоми, в природе все имеет смысл”, – Израиль вскочил с места, уперся руками в бока, словно стараясь отогнать от себя какой-то дурной сон или видение, и встал перед нею. Вгляделся в черные ее глаза, и сказал, задумавшись, – “Следует определить глубокую сущность понятий”.

Она молчала. С большим любопытством следила за его взволнованностью.

“Смотри, вся жизнь бедуинок вершится, словно в колыбели. Походка их – наследие древних времен. Быть может, дочери Израиля двигались, как они, в Синайской пустыне, в таком же беззвучном ритме, с такой же миловидностью и спокойствием”. Израиль поднял голову, выпрямил спину, и тело от головы до подошв стало гибким, подобно бедуинкам, черпавшим воду из источника.

Бедуины ушли из долины в Негев. Израиль скрывает в своей душе тоску по неповторимому человеческому ландшафту, который потеряла долина.

“Наоми”, – Халед выводит ее из задумчивости. У прудов для разведения рыб она помогает ему распутать клубок стада овец, которые налезают друг на друга на узкой тропе в этот жаркий полдень. Она старается ему помочь, но взгляд ее не отрывается от паров, поднимающихся облачком над водами. Солнце ослепляющим жаром словно бы чистит поверхность пруда. Тени, пронизанные светом, взлетают брызгами, волны света шаловливо поигрывают между небом и водами.

“Наоми”, – голос Халеда доходит до нее издалека, будто сквозь воду. Она думает о том, что зря не поехала ловить рыбу для этих прудов в Хайфу, куда ее звали молодые члены кибуца. Израиль отговорил:

“Не в твоем характере ловить рыбу, предназначенную для пищи”, – говорил он, – “если бы доктор Паде не советовал мне есть печень рыбы, я бы, несомненно, стал вегетарианцем, ибо я не переношу убийство животных”.

В долине ее преследует страх солнечного удара, а она все время следит за стадом тупых бестолковых овец и коз. Халед видит, как она почти жалуется себе, что не в силах рассеять сбивающихся в кучу животных:

“Ты писательница, и не в силах овладеть стадом овец”. Она пытается подражать его гортанным окрикам, но из горла выходит какой-то хрип, и ни одна овца или коза не повинуются этим звукам.

Халед посмеивается: “Сочиняешь книги, а не умеешь читать поведение животных”. Она думает о генах бедуинов, передающихся от поколения к поколению.

Пасти скот – их древняя традиция. Пасти предпочтительнее в горах, чем в долине. На склонах и вершине прохладно, и легче овладеть стадом. Более того, карабканье по достаточно крутым склонам особенно ей нравится. Ямы и лощины рассеяны по этим склонам.

Лавируя между ними или перепрыгивая промоины, Халед и Наоми преодолевают каждую кочку и яму. Во время подъема, они – повелители высот и, тем более, долин.

Воображение ее работает во всю силу. Чем выше они поднимаются, тем больше стелются и как бы ластятся к их ногам долины – Издреельская, Харод, Башан. На вершине горы – покой и умиротворенность. Хотя иорданское село Пекуэ соседствует с их кибуцем Бейт Альфа. Халед сосредотачивается на стаде. Она же погружается в воспоминания о царе Сауле и его сыне Ионатане, которые пали на этих горах Гильбоа в войне против филистимлян. Были дни засухи, когда, глядя на испепеленные сушью горы Гильбоа, она вспоминала плач царя Давида: “Горы Гильбоа! Да не будет на вас ни росы, ни дождя, ни полей плодоносных: ибо там опозорен щит доблестных, щит Саула, как бы он не был помазан елеем”.

Наоми словно бы ныряет в колдовскую атмосферу горы, пытаясь найти для выражения этих ощущений простые понятия или образы, как цветок или дерево, и неожиданно запутанные философские проблемы, которые раньше не давали ей покоя, разрешаются одна за другой.

Халед шагает с ней за стадом, стараясь не нарушать ее молчание.

С необыкновенной серьезностью он отнесся к словам древнего старичка из Назарета, который напророчил Наоми ее будущее. Мудрый старец напророчил ей великие свершения и посоветовал Халеду прислушиваться к ее советам, ибо они дорогого стоят. В моменты откровения, он прерывал ее размышления наболевшими мыслями: “Я рос среди евреев. Я не могу быть арабом!”

Они сидели на одной из вершин горы Гильбоа, и он раскрывал ей о внутренней борьбе, творящуюся в его душе.

Речь шла о двух арабских женщинах. Одна – молодая, красивая, но простушка. Другая – умница, образованная, но вызывает жалость своей уродливостью. У нее глубокие шрамы на лбу и щеках от оспы, которой она переболела в детстве. Но уродливая женщина мудра и может многому научить, в то время как красивая – несусветная дура.

Вопрос образования для Халеда очень важен. Он учился в кибуце, и не хочет быть простым арабом. Он считает, что состоялся в кибуце, и будет в нем до женитьбы, чтобы затем создать семью и свой дом.

У пастуха Халеда мечта – быть одним из израильтян.

Он хочет учиться, а не идти по стопам предков бедуинов. Израиль серьезно относится к его мечтам. Каждый день, в пять часов после полудня, он готовит программу обучения для Халеда. Почти, как член семьи, тот вхож в их дом, и, как старший брат, играет с дочерью.

Решающим в жизни Халеда становится образование арабской учительницы. Халед