Радин отступил еще дальше и помотал головой. Женщина быстро прошла мимо него, чиркнула молнией и выбралась из плаща, доходившего ей до щиколоток.

– Нет, не следил. Я собирался снять этот дом. Я ожидал увидеть здесь другого человека, но, похоже, я ошибался.

– Снять этот дом? – Она презрительно фыркнула. – А где его хозяин? И почему так темно?

– Не ходите туда. Там мертвец.

– Гарай мертв? – Женщина сбросила туфли, вытянула руки и пошла вперед, осторожно ступая босыми ногами.

– Там ступеньки. – Радин пошел за ней, подсвечивая телефоном.

Опасаясь, что она с размаху налетит на кресло, он поднял руку повыше, направил свет на лицо Понти и услышал рядом с собой не то всхлип, не то сдавленный смешок. С таким звуком лопаются стручки акации. Потом появился новый звук, глухой и ритмичный, и Радин не сразу понял, что это приступ икоты.

Женщина попятилась и прислонилась к нему спиной, икота сотрясала ее тело, будто изнутри ее хлестали кнутом. Он стоял так целую вечность, боясь пошевелиться, и думал, что боги посмеялись над ним еще раз. Ждал служанку, а явилась ее госпожа. Не жизнь, а какое-то либретто Перголези.

Что мешает мне думать, что, совершив убийство мужа, она вернулась через несколько часов? Может, хотела избавиться от тела? Наткнулась на меня и ловко разыграла мизансцену: «Ah! perche qui!.. fuggite!» Покосившись на стол, где стоял приемник, Радин увидел, что время идет к полуночи. Доменика перестала икать и лежала у него на груди, тяжелая и жесткая, как бронзовая кираса.

Внезапно она отстранилась, шумно вздохнула и отошла на пару шагов. Радин посветил в ее сторону синим лучом и увидел, что она склонилась над мертвецом, взявшись руками за подлокотники кресла и как будто принюхиваясь.

– Доменика, – позвал он, не узнавая собственного голоса. – Ваш муж был мертв, когда я пришел сюда. Вы не думаете, что пора вызвать полицию?

Некоторое время он слышал только шум дождя и поскрипывание кресла-качалки, потом женщина выпрямилась и заговорила. В темноте он не различал ее лица, но дыхание было ровным, а голос ласковым.

– Возьмите мой фонарь, детектив. Он в кармане плаща. Сходите в подвал и найдите подходящий мешок. Если увидите веревку, прихватите и веревку.

Гарай

В апреле я получил письмо от Салданьи. Вот не думал, что он забрался так далеко – в Вальпараисо, ничего не знаю об этом месте, кроме того, что там родился Пиночет.

О Салданье я тоже знаю немного: он был единственным критиком, который написал рецензию на мою выставку. Написал, что мои женщины похожи на скелет голубого кита и что я заменяю масло смесью извести, муки и пастели. Знай он, что разносит в клочья божественного Понти, небось нашел бы что похвалить.

Увидев имя Салданьи на конверте с чилийской маркой, я глазам не поверил. Очень давно не получал бумажных писем, разве что открытки от тетки с юга, всегда одинаковые, как будто она купила сразу ящик на распродаже. Приезжайте в Чили, говорилось в письме, мой друг открыл здесь школу для одаренных детей, я буду преподавать историю искусства, нам нужен хороший художник с европейским взглядом на вещи. Много платить не будем, но комнату при школе дадим.

В конце говорилось, что он видел в сети невесть как туда попавшие работы с выставки и уверен, что это falsificação и что именно я приложил к этому руку. Кроме вас некому, написал он, раннего Понти я с ходу узнаю, даже по фотографиям. Золотые, зеленые, злые, ха-ха, черта с два, так называлась моя собственная статья в июньском номере «Público» за девяносто девятый год. Но выдавать вас я не стану. Желаю вам удачного аукциона!

Что ж, подумал я, любуясь чилийской маркой с парусником, ты идешь прямыми и кривыми путями, ты любишь ослиц и свежие смоквы, и, если злые мальчишки соблазняют тебя, ты говоришь просто и-а. Любимая цитата, еще со времен академии.

Самое время убраться из страны, но любопытство держит меня, как злой мальчишка, обеими руками за шею. Я должен увидеть, как мои работы продадутся за сундук с пиастрами кому-то из дебилов, живущих по формуле Ротшильда: треть капитала должна быть в недвижимости, треть – в ценных бумагах и треть – в искусстве.

Эти люди платят полмиллиона за усы и бородку, нарисованные еще одним дебилом на лице Моны Лизы. Скоро мои рыбы уплывут в аквариумы эшторильских и виламурских домов, где их повесят на просторные белые стены, не зная, что в этот миг таинственная известь Понти соединится со штукатуркой.

Сидящая на полу девчонка в пуантах туда не поедет, холст был дешевый, хлопковый, и в этом качестве не пригодился, зато я пристроил ее русскому сыщику – или шпиону, черт его знает – за все наличные из его бумажника плюс конверт с двумя сотенными, лежавший на столе.

Помню, как осенью Шандро попросил ее приехать, а она, как только явилась, сразу потребовала деньги вперед. Тут Понти попал впросак, потому что денег у него не было, человек, который должен был их привезти, запаздывал, тоже баба, кстати, свежая, как молодой огурец. Слава – особенная штука, в ней секса больше, чем в шанхайском борделе, только он весь в голове и крепкий такой, нескончаемый.

Русскую он с ходу взялся рисовать и рисовал несколько недель подряд, я уже устал от ее тряпок, которые везде валялись, как дохлые голуби. Один раз я вернулся с работы раньше времени, увидел ее шубку на крючке и решил покурить в саду, чтобы не застать их в постели, но потом услышал, как он вещает что-то, и задержался.

«Стендаль говорил: я должен написать слишком много, поэтому не пишу ничего. А я уже написал слишком много и теперь хочу рисовать только тебя!» Я стоял в дверях и тихо смеялся, закрыв рот шарфом, похоже, ему еще не довелось запустить руку под эту балетную пачку, раз он так сладко поет. А я уже засовывал палец ей в рот!

Лиза

Телефон Алехандро не отвечает. Сегодня закрытие выставки, там он непременно появится, будет совершать ужимки и прыжки, он так и сказал: поработаю Осирисом, возьму деньги – и поедем смотреть на твой Петербург.

Когда в январе мы приехали на юг, он долго приходил в себя, отсиживался в комнате. Потом ему пришлось прийти на занятия, и все его полюбили. В отеле говорили, что он справляется со слепотой, как истинный мачо, танцует как может и высоко держит голову. Он выдал себя только однажды: пришел кусочничать на кухню, увидел, что омар ползет со стола и вот-вот шлепнется на пол, и подхватил его. Повара как будто не заметили, но он страшно растерялся и сразу ушел.

Мы жили там как в картине, написанной до изобретения перспективы, до Брунеллески, в одной плоскости, будто вырезанные из бумаги, вместе с портретами рыцарей на стенах, запахом хлорки в гулких залах, где когда-то давали балы для местной знати, сланцевыми уступами, барсучьими норами в парке и медной прожилкой дороги, ровно проведенной в малахитовой глыбе леса.

Я провела с ним всю зиму, с января по апрель. Спала с ним, танцевала, обедала в зале с мавританским потолком, гладила его по лицу – на ощупь оно напоминает камышовый султан. Он никогда не покидал мой номер, пока я не проснусь, утром я смотрела в его глаза, узкие, своенравные глаза без ресниц.