Хотя я и не намерен входить в подробности о Нерчинских рудниках, однако ж не могу не сказать несколько слов о сосланных сюда каторжных работниках. Вообще положение их не так дурно, как воображают. Обыкновенный работник получает от казны 2 пуда муки и 1 р. 27 коп. ассигнациями в месяц; столяры же, кузнецы, пильщики, каменщики и другие необходимые при казенных работах мастеровые — такой же паек и по 15 коп. ассигнациями за каждый рабочий день. Этого, конечно, не хватает на все его расходы, потому что ни одежды, ни квартиры от казны он не получает, но прилежный и хороший работник всегда имеет возможность зарабатывать еще на стороне. В этом отношении рудокопам, освобождаемым каждую третью неделю от казенных работ, лучше прочих. Но если принять в соображение нездоровый воздух в рудниках и постоянно грозящую опасность обвала шахт, то им, конечно, гораздо хуже мастеровых; последние хотя по закону и должны работать ежедневно, но им задается на каждый день определенный урок, по окончании которого они могут располагать остальным временем, как им угодно. Всего труднее работы при плавильных печах и при промывании золота, потому что при первых уроки невозможны, а при последних содержание не соответствует труду.

Известно, что по прибытии в Нерчинск преступники освобождаются от оков и получают полную свободу. Единственные оковы — это работа, но прослужившие казне двадцать лет честно освобождаются и от нее и пользуются всеми преимуществами ссыльных. К числу этих преимуществ принадлежит, между прочим, право возделывать землю без платы податей. Сделает каторжный в Нерчинске какое-нибудь довольно важное преступление, его заставляют работать некоторое время в кандалах. Замечательно, что из находящихся здесь финнов я не видел ни одного, закованного в кандалы. Как везде, финны и здесь слывут тихим, кротким и работящим народом, и пьянство — единственный порок, в котором упрекают их. Меня уверяли, что в течение 20 лет ни один финн не был наказан за какое-нибудь важное преступление. Сами финны со слезами на глазах уверяли меня, что они отреклись от своих греховных помыслов, и горько жаловались, что в несчастном положении своем совершенно лишены религиозного утешения. Случается, правда, что через год или через два заедет в Нерчинские рудники протестантский пастор, но и его приезд всегда бесполезен для наших земляков, потому что ни один из этих пасторов не знает ни слова ни по-шведски, ни по-фински. К сожалению, здесь нет также ни библий, ни молитвенников и вообще никаких душеспасительных книг на этих языках. При таких обстоятельствах нельзя не дивиться их нравственной жизни, тем более что нравственность и не пользуется здесь особенным почетом.

Кроме недостатка попечения о душе, горестное положение финских каторжников в Сибири усиливается еще более постоянной тоской по родине. Хотя они во всех отношениях поставлены лучше осужденных на крепостные работы, однако ж я уверен, что всякий финский преступник охотно променял бы Нерчинск на Свеаборг из-за того только, чтобы дышать воздухом своей родины. По собственному признанию преступников, тоска, овладевающая ими вдали от родины, от друзей и родных, все более смягчает их доселе закоснелые души. Эта же самая тоска обыкновенно бывает причиной и ранней смерти финнов в Нерчинских рудниках. Из множества финнов, сосланных в Нерчинск, только один, по имени Экман, пережил двадцатилетний срок каторжной работы. Все прочие частью умерли от тоски, частью бежали на родину и пропали без вести на дальнем пути. Может быть, непривычный климат и непривычная пища также отчасти содействуют сокращению жизни финских каторжников.

Дорожные хлопоты заставляют меня прекратить на этом мои отрывочные путевые заметки.

III

Статскому советнику Шёгрену. Чита, 3 (15) июля 1848 г.

От главного Нерчинского рудника идет множество больших и малых дорог в Верхнеудинский округ. Желая как можно лучше изучить во многих отношениях замечательную нерчинскую область, я разъезжал с конца мая по всем этим дорогам между китайской границей и большой почтовой московской дорогой. Я объехал многие из русских форпостов, осмотрел большую часть заводов и рудников и часто останавливался в русских деревнях и тунгусских улусах. В казацкой деревне Кондуевской напала на меня лихорадка и продержала в постели целые три недели. Несколько оправившись, 20 июня я пустился снова в путь через Агинскую бурятскую степь, далеко и широко распространяющуюся по обеим сторонам реки Опон. В этой степи лихорадка схватила меня опять и еще сильнее, чем в Кондуевской. Во время пароксизмов, возобновлявшихся через день, а иногда и всякой день, я принужден был лежать то под открытым небом, то в бурятском улусе, то в бедной русской лачуге. Как только пароксизм кончался, я спешил далее в надежде найти где-нибудь если не врачебное пособие, то по крайней мере спокойное и удобное помещение. Так тащился я целых шесть дней и наконец в конце июня добрался совершенно изнуренный до деревни Читы на иркутской дороге. Тут, пролежавши несколько дней в постели, я освободился от лихорадки, но силы мои так истощены, что едва ли можно будет выехать отсюда в скором времени.

Несмотря на болезнь, я не оставлял ученых разысканий ни в Кондуевской, ни по дороге в Читу. Главными предметами их были филология, этнография, статистика и топография. Вместе с тем я обращал внимание и на все, что казалось мне достойным внимания в антикварном отношении. Так, например, в Кондуевской я осмотрел несколько древних развалин, которые буряты почитают остатками Чингисханова дворца, хотя гораздо более вероятия, что это остатки бурятского храма с принадлежащими к нему часовнями. На Агинской степи я разрыл несколько древних курганов, в которых, как обыкновенно, ничего не нашел замечательного. Касательно происхождения этих памятников здесь и во многих других местах есть предание, что они монгольские, и еще другое, приписывающее их киргизам, вследствие чего они и называются Kirgis-üг. Не обращая внимания на эти противоречащие друг другу предания, можно предположить с полнейшей достоверностью, что большая часть здешних курганов — могилы, в коих покоится пепел бурят не буддистского, а шаманского толку. Между прочими доказательствами в пользу этого говорит и тройная каменная ограда курганов, которой буряты до сих пор обносят могилы своих шаманов. В подтверждение бурятского происхождения этих курганов служит и виденное мною золотое украшение, найденное в одном из них: на нем несколько фигур, очевидно, изображающих монгольских бурханов.

Хотя из этого и несомненно, что буряты воздвигали некогда курганы, но в последнее время я открыл несколько фактов, ясно намекающих на то, что в Забайкалье жили и