потому заключаю свои семь слов извещением, что на будущее время не могу сказать тебе никакого адреса, а потому ты лучше уж и не пиши ко мне более или посылай свои письма в Петербург, и за тем желаю тебе провести праздник Рождества как можно веселее.

Твой брат барабинский.

P.S. Против чаяния я должен был прожить в Омске днем долее, нежели предполагал. Причиной этого промедления было необыкновенное радушие, с которым меня приняли барон Адольф Зильфергельм и его жена, очаровательная полька. Наконец сегодня я отправляюсь в путь, но не через Екатеринбург, а, вероятно, через Петропавловск, Златоуст и Уфу в Казань. Эта дорога хотя несколько подлиннее, но зато гораздо приятнее и дешевле дороги на Екатеринбург. Теперь отправлюсь к барону Зильфергельму, который обещал приготовить мне маршрут и пригласил меня на прощальный обед. Этим я должен заключить свое письмо, писанное в Барабинской степи в городе Омске, лета 1848, декабря 3 (15) дня.

X

Статскому советнику Шёгрену Уфа, 24 декабря 1848 (2 января 1849) г.

Несколько дней тому назад я прибыл в Уфу с больной грудью и нестерпимой болью в желудке. Я тотчас же послал за врачом, и ему удалось уничтожить желудочную боль, но, как кажется, на счет груди, которая теперь опять в таком жалком положении, что я по временам отхаркиваю мокроту, смешанную с кровью. В таком положении всего благоразумнее было бы, конечно, остаться здесь и дать легким успокоиться, но, к сожалению, врачи здесь так ненадежны, что я не решаюсь ввериться им и принужден, если это только будет возможно, продолжать путь до Казани, где, надеюсь, не будет недостатка в рациональном медицинском пособии. Впрочем, само собой разумеется, что я не могу и подумать тронуться с места, пока будет показываться кровь в мокроте.

Из Красноярска я выехал раньше, чем предполагал, и так неожиданно, что не мог даже уведомить вас об этом. В Омске, отъезжая оттуда, я оставил у своего хозяина несколько писем, и в том числе одно, адресованное к вам. Из Златоуста я опять хотел написать вам несколько строк, но холерическая боль в желудке, которая и здесь еще продолжала меня мучить, помешала мне исполнить это намерение. При всем моем несчастии я должен считать за счастье, что эта боль не превратилась в настоящую холеру, потому что в Златоусте эта эпидемия все еще свирепствовала, хотя уже и не так жестоко, как прежде. В последнем письме своем, если оно только дошло до вас, я выразил надежду отыскать в Петропавловске священника Вологодского. К сожалению, он уже умер чахоткой, а семейство его, как мне сказали, выехало оттуда, и неизвестно куда. Об остяцком словаре я ни от кого не мог добиться положительных сведений. Может быть, стоило бы того, чтобы Академия сделала запрос Тобольскому архиерею относительно этого редкого труда.

Так как по болезненному состоянию я не могу собственноручно приветствовать пастора Сирена и выразить ему мою благодарность за радушное предложение его — приютить меня в своем доме по возвращении моем в С.-Петербург, то позволяю себе покорнейше просить вас принять этот труд на себя.

Донесение в Императорскую Академию наук

Возвратившись из четырехлетнего путешествия по Сибири, совершенного на счет Императорской Академии наук, я почитаю первым долгом предоставить в Академию краткий отчет как о самом путешествии, так и о важнейших результатах его. Кстати, упомяну мимоходом и о путешествии, предшествовавшем этому, которое хотя и сделано мною несколько не по поручению Академии, находится, однако ж, в весьма близкой связи с последним. О других же, еще раннейших поездках, которые я предпринимал частью на собственный счет, частью на счет финского литературного общества, скажу только, что летом 1838 года я ездил в финскую пограничную Лапонию для исследования сродства языков финского и лапонского[232].

С этой же целью в 1841 году предпринял я вместе с доктором Лёнротом новое путешествие, и в этот раз не ограничился финской Лапонией, но объехал часть норвежской и русской. Во время этого путешествия я получил от г. статского советника Шёгрена приглашение принять участие в экспедиции, которую в то время снаряжала Императорская Академия наук в Сибирь. Г. Шёгрен писал, что в случае согласия на меня возложится главнейшим образом сколько возможно точнейшее изучение живущих в Сибири самоедов в лингвистическом и этнографическом отношениях. Важность этого изучения была сознана уже и в Финляндии: еще в 1838 году мы с Лёнротом располагали пробраться и к ближайшим к нам европейским самоедам, но должны были оставить это намерение по недостатку средств и по другим неблагоприятным обстоятельствам. Понятно после этого, с каким удовольствием принял я во время второго моего путешествия в 1841 году предложение г. Шёгрена, столь неожиданно открывшее мне обширное поприще, на котором я мог предаться своим любимым занятиям. Но мне хотелось достойным образом оправдать лестное для меня доверие, и потому я просил отсрочить поездку в Сибирь, дать мне время познакомиться прежде как следует с языком и с этнографией европейских самоедов и тем облегчить дальнейшее изучение их в Сибири. Г. Шёгрен по своей благосклонности выхлопотал мне отсрочку, а средства на проезд к европейским самоедам я получил из финляндского казначейства.

Засим осенью 1842 года я выехал из Архангельска и направил путь мой в Мезень. Отсюда я постоянно ехал на север по тундрам канинских самоедов. Доехав до Канина-Носа, я повернул на восток к тиманским самоедам и продолжал свое странствование берегом Ледовитого моря до устья Печоры. Отсюда я думал ехать дальше по Большеземельской тундре в Колву, но туземцы единогласно уверяли меня, что этот путь решительно невозможен, потому что санная езда, благодаря наступающей весне, вскоре прекратится, да и самоеды собираются уже оставить тундры. Вследствие этого я повернул к югу и вверх по Печоре пробрался в Устьцыльмск и в Ижемск, где всю весну занимался зырянским языком. Как только прошел лед и открылись водные сообщения, я поехал дальше. Небольшое рыбачье судно, шедшее из Ижмы вверх по Печоре в Усу, перевезло меня в село Колву, находящееся на Большеземельской тундре и населенное зырянами и самоедами. Тут целое лето 1843 года изучал я самоедов и только 4 (16) сентября сел снова на лодью и поплыл с несколькими зырянскими крестьянами вверх по Усе до ее истоков, близ коих в ожидании зимнего пути мы поселились в небольшой рыбачьей лачуге. Это несносное во всех отношениях ожидание продолжалось целый месяц. Мы тронулись не раньше последних чисел октября, и лишь в ноябре я приехал в небольшое