слишком уж усердно потчевали меня опием и что я не скоро отрезвлюсь от произведенного им опьянения. Все члены расслаблены, а голова тяжела и кружится. Чтобы избавить меня от этих припадков, врачи запретили мне все занятия, напрягающие мыслительные способности, и в особенности всякое писательство, а потому будь доволен на этот раз и сим немногим.

При теперешней хвори моей, конечно, всего умнее было бы остаться до зимы в Иркутске, но атмосфера этого города до того тесна, что я уже давно рвусь отсюда. Мне хотелось бы добраться хоть до Омска, но лихорадка решительно мешает определить что-нибудь заранее. Во всяком случае адресуй по-прежнему все письма и посылки в этот город. Там, вероятно, уже лежат несколько пакетов от тебя, потому что последние полученные мною от тебя письма писаны еще в начале апреля. Если бы мне пришлось остаться в Омске до зимы, то во всяком случае о литературных занятиях не может быть и речи, потому что, за исключением начала остяцкой грамматики, все мои книги и бумаги отправляются с нынешней почтой в С.-Петербург. В настоящую минуту у меня только одна цель — возвратиться живым в Финляндию, и этого слишком уже довольно для моих слабых сил, особенно в такое время, когда во всей земле Рюриковой — от Петербурга до Тобольска — свирепствует холера. Неужели «вечный жид» не возвратился еще в Финляндию?

P.S. В прилагаемом извлечении из письма к Шёгрену ты найдешь подробные сведения о моей последней болезни. С этой же почтой посылаю и подробное донесение.

VII

Статскому советнику Шёгрену. Красноярск. 3 (15) ноября 1848 г.

Печальное происшествие помешало мне писать вам о моих последних приключениях. Как ни ничтожны они сами по себе, зная, однако ж, участие, которое вы во мне принимаете, приступаю к горестному повествованию моих страданий в продолжение последних двух месяцев.

На пути из Иркутска в Красноярск в августе месяце я прибыл однажды поздно вечером в деревню Балай Канского уезда, верстах в 80 от Красноярска. В этой деревне я решился переночевать не столько ради отдыха, сколько потому, что ожидал пароксизма лихорадки, которая с самого отъезда из Иркутска посещала меня аккуратно через день. Против всякого ожидания, пароксизма на этот раз не было, и я лег спать в приятной надежде, что на следующий день мне можно будет продолжать свой путь в Красноярск, приняв, однако ж, на всякий случай из предосторожности, чтоб пароксизм не развился ночью, лекарство, прописанное мне знаменитым врачом в Иркутске. Как ни было невинно это лекарство, но оно всякий раз возбуждало кашель и боль в груди, а потому я и перестал принимать его, но в Балае мне вздумалось прибегнуть к нему снова и еще в последний раз. Как прежде, так и теперь поднялся тотчас же невыносимый кашель, но на этот раз вместе с тем хлынула еще горлом кровь, да так сильно, что и я сам, и все окружавшие меня думали, что пришел последний час мой. Так как мне было известно, что в подобных случаях помогает кровопускание, то я напряг все свои силы, чтобы как-нибудь отворить себе кровь, но никак не мог. Видя, что бесплодные мои усилия только увеличивают кровохарканье, я вверил свою судьбу провидению, а между тем старшина деревни послал без моего ведома в Красноярск рапорт о случившемся со мной и просил тамошнего губернатора о немедленном доставлении медицинского пособия.

В продолжение ночи приступ кровохарканья повторился, и с такой же силой. После этого я впал в глубокий сон, который продолжался 20 часов сряду и, по всей вероятности, продолжался бы еще долее, если бы не был прерван прибытием членов волостного правления. Их было пятеро под предводительством писаря, который прочел мне данный от волости приказ, уполномочивавший их описать все мое имущество и вскрыть мое тело. Для вящего вразумления приказ это был прочтен мне троекратно, а уполномоченные поглядывали, между тем, с величайшей нежностью на мои часы и другие лежавшие на виду вещи. Когда наконец голос писаря умолк, члены правления объявили мне, что они тотчас же приступят к составлению описи. Вскрытие тела отложили, разумеется, до моей кончины, а если бы» вопреки всякому вероятию, она в течение 24 часов не последовала, располагали возвратиться в волость, поручив наблюдение за моим телом старшине. Мне казалось, что тот же старшина мог бы принять на себя попечение и об остающемся после меня имуществе, но члены суда никак не хотели отказаться от этого дела, вероятно, потому, что оно обещало им более выгоды.

Пока шли еще толки об этом, явилась другая депутация, но уже без всякого приказал. Во главе ее был человек преклонных лет, который тотчас же пустился в красноречивые рассуждения о смертности человека, о бренности всего земного и всячески старался склонить меня, чтобы я послал за священником и покаялся ему в грехах своих. Между прочим, он намекнул мне и на то, что умирающие обыкновенно отказывают в подобных случаях церкви и ее служителям коров и другие более или менее ценные вещи.

Не успел этот оратор кончить своей речи, как раздался звон курьерского колокольчика и стук подъехавшего к крыльцу тарантаса. Вслед за тем в избу вошли три человека, из которых один рекомендовался мне как врач, другой — как фельдшер, а третий — как исправляющий должность исправника. Красноярский губернатор прислал их в Балай для того, чтобы они приняли меня на свое попечение. Врач, который в настоящем случае был главным лицом, тотчас же велел пустить мне кровь и прописал разные лекарства для внутреннего и наружного употребления; не мог, однако ж, предотвратить нового кровотечения, показавшегося в третий раз в тот же день и в обычный час лихорадочных пароксизмов. Пустили еще кровь, и в этот раз с успехом, потому что горловое кровотечение остановилось тотчас же.

В течение следующих двух дней меня перевезли в Красноярск без всяких новых бед и приключений. По прибытии в город врачу моему посчастливилось предотвратить сильнейшее развитие болезни, но кровохарканье все еще продолжалось, и скоро снова появились лихорадочные пароксизмы, которые прекратились было на некоторое время. Две недели лечили меня от обеих болезней — лихорадки и кровохарканья — и затем до последнего времени строжайше воспрещали всякое движение и занятие, потому что я все-таки постоянно чувствовал легкую боль в груди. Боль эта, как полагают, по крайней мере отчасти, геморроидального происхождения. Некоторые из здешних врачей даже такого мнения, что болезнь, которой я страдал в Иркутске и от которой меня лечили