рослый, с темным пушком на верхней губе, — остался ждать в антикаморе, таращил карие, нетерпеливые, любопытные глаза. Поглядел на портрет курфюрста и показал ему язык, поиграл с котенком редкой длинношерстной породы. На карте, растянутой по всей стене, отмерил расстояние до Лейдена, куда отец определил на ученье.

— А-а, добрался, студент! Выплыл!

Сын за последний год вытянулся резко, в дороге похудел, — нисколько нет лопухинской рыхлости, жирной и ленивой, ненавистной Борису.

— А это кто? Плошка?

Сын ключника, увалень, посмешище на дворе. Бегал в отцовской рубахе, путался в ней и падал. А на деревья взбирался, как белка. И Александр за ним, взапуски…

Прошка, видно, и сейчас неловок на земле, — ни поклониться чередом, ни встать перед господином. Могла бы дать Александру лакея постарше, поосанистей.

— Чуть не смыло нас, — рассказывает Александр. — Реки играют — страсть!

— А морда грязная… А ногти-то, ногти! Ну, чучело!

— Так бани же нет у них. В тазу разве умоешься?

Чудно у немцев! Дома добрые, каменные, а топят плохо, в холоде живут. Щей не варят, похлебка жидкая и едят ее в начале обеда, а не в конце, как у нас.

— Мачеха серчала на меня?

— За что?

— Как же! Сына совращаю…

— Эка! Рада до смерти, отвязался я…

Ответил беспечно, искорки в глазах не погасли. Искорки не лопухинские, — куракинские.

О княгине больше не упоминали. Борис спросил, навещает ли дядя Авраам, вникает ли в хозяйство.

— Хо-одит… Крысится на тебя… Не иначе, говорит, твоему отцу княжество отвоевано в Германии, — забросил семью и достояние.

— Бог с ним… Губастов женился?

— Ага. На поповой дочери.

— Княжна здорова?

— Прыгает… Что ей!

Письма, привезенные из дома, Борис отложил. За ужином экзаменовал сына по немецкому. Зеленый суп из шпината остывал. Борис сердился, призывал в свидетели маркиза.

— Правильные глаголы, неправильные глаголы, — пропел Сен-Поль. — О мой принц, сами немцы часто путаются в них, как в тенетах!

Александр жаловался:

— Тут что ни уезд, то говор свой. А коли частить начнут, я ушами хлопаю — ни аза не понимаю. Лопочут и улыбаются… Смешон я им.

Тут Борис увидел самого себя — несмышленыша, жителя Ламбьянки. Так же вот озадачил стольника, привыкшего к боярскому степенному чину, европейский политес с улыбкой, со смешком.

— Дай срок, — сказал отец, — обкатаешься. А людей злых и хороших везде равные доли, какую страну ни возьми. Все мы люди, все человеки. Две ноги, две руки… Узришь в Лейдене, как профессор тело разнимает — жилы, и мясо, и требуху.

— Живого режет? — испугался Александр.

— Непременно, — засмеялся Борис. — Тебя первого под нож, за дурость.

— Это кто, лупоглазый такой, в передней висит? Звезда с тарелку… Курфюрст тутошний?

— Курфюрст.

— Он кого больше любит — нас или шведов?

— Никого он не любит.

— Так за кого же он?

— Обещался нам не вредить.

— А верить можно ему? Как он обещался? Ты ему крест дал целовать?

— Ну, выдумал! Теперь крест не целуют.

— А как же?.. Честное слово говорят?

— Бумагу подпишут — и хватит. Подпись — та же клятва.

Сын, однако, не успокоился.

— А верить можно, тять?

На другой день, гуляя по городу, посол объяснил наследнику, о чем идет спор с ганноверцем.

— Курфюрст на вид Аника-воин, а всех кругом боится. Правда, грызня между монархами в Европе жестокая. С запада курфюрста датчане утесняют, влезли в Голштинию. С севера — шведы. Прусскому королю курфюрст ни на грош не верит, — оба княжества издавна в ривалите, то есть в соперничестве. Чуешь, каков труд — привести всех к согласию, чтобы с нами действовали заодно? Подали мне ганноверцы прожект — слов много, а написано слепо, ни один король, ни одна держава не названы. Кто за кого, против кого — читай как хочешь… Расчет простой — помощь от нас получить, а себя ничем не обязать. Пятый пункт, к примеру… Споткнулись, жуем, оскомину набило… Вон, Шафиров твердит, — не уступать, пускай курфюрст ясно скажет — стараться, мол, буду, дабы алеаты царского величества, короли датский и польский, обижены не были.

— Тять… А ну, как наобещает курфюрст, а потом откажется?

Стоят у Кузнечных ворот, перед часами с потехой. Механика внутри урчит, готовясь возвестить время. Удар — и человечья голова, скоморошья, накрашенная, дрогнув, прорастает рогами.

— Игрушка филозофическая, — заметил посол. — В каждой башке есть сокрытое.

— Тять… В Москве болтали, ты в крепость посажен у немцев. В ихнюю веру тебя перекрестили.

«От мачехи небось наслушался чепухи», — подумал Борис.

Рога с боем часов росли — острые, с серебряными ободками. В толпе смеялись. Расплакались, заголосили наперебой два малыша.

— Дипломатия, она как баталия, — рассуждал Борис. — Плох тот политик, который руководствуется страхом. Страх не советчик. А баталии безо всякого урона не бывает.

Беседы с отцом полюбились Александру. Погостил неделю и уезжать не хотел.

— Возьми меня, тять, к себе! Я бы тебе помогать стал…

— На что ты мне сейчас! С какой стати я тебя возьму? Окстись!

Сердился, глуша в себе радость. Лучшего не желал бы, как увидеть рядом дипломата Александра Куракина.

Собирая сына в дорогу, вручил письма к голландским друзьям — Гоутману, Брандту. А перво-наперво велел явиться к послу Матвееву с низким поклоном и выражениями сердечных чувств. Просил не оставить юношу без наблюдения, уберечь от дурной кумпании, от азартной игры, пьянства, от опасных женщин.

С кем отправить сына? С Прошкой боязно… Придется взять его себе, обтесать, — на догадку парень скор, толк со временем будет.

А в Голландию, так и быть, Филимона Огаркова… Жаль отдавать богатыря, но сыну он там нужнее. Кстати, в Голландии и Филька поступит в ученики.

— Приставишь к нему живописца аль ваятеля. Авось награжден талантом… По крайности, станет понимать в художествах, нам и такие знатоки нужны.

В Санктпитербурхе, в Северной Венеции…

Заветная тетрадь посла лежала всю неделю в ларце, забытая. Борис раскрыл ее, как всегда, с думой о читателе, доселе безымянном. Теперь читатель словно очертился в тумане, обрел лицо Александра.

С тех пор Борис стал дольше просиживать за писаньем, стремясь не упустить ни одной подробности, полезной для наследника, для будущего дипломата Александра Куракина.

8

Этикет ганноверского двора строг и соблюдается неукоснительно как на аудиенциях, так и на обедах семейных.

Первым входит в трапезную курфюрст, ведя под руку свою мать Софью, восьмидесяти трех лет. В еде бережливы по-бюргерски, перемен не много — суп, жаркое, конфитуры. Тостов не произносят. Суверен гнетет обедающих мрачной молчаливостью. По окончании маршал двора подносит каждому полотенце, смоченное в вине и «сложенное фигурно», которым вытирают рот и зубы.