богатство возбуждает зависть окружающих и увеличивает число врагов.

— Сие прискорбно, — вздохнул посол. — Пользуюсь случаем заверить ваше высочество — зависть моему государю несвойственна.

— Да, в Московии земли предовольно. Кстати, правда ли, что у вас произрастает злак, имеющий голову наподобие овечьей и такую же шкуру?

— Сказки, ваше высочество!

— Рот, глаза, как у животного, — настаивал курфюрст упрямо. — Именуется бор… боранец. Мясо, годное в пищу, отличного вкуса, излюбленное волками. Убежать от них жалкое создание не может, так как коренится в почве.

Подай да подай ему боранца! Нет, истиной поступаться негоже. И посол сказал, что даже Адам Олеарий, ученый автор «Описания путешествия в Московию…», поверил легенде, неправильно истолковав русское слово.

— Европейцам надо бывать у нас почаще, — прибавил посол. — Мы не Китай. Стеной не отгорожены.

— Ганновер тоже не лишен курьезов, — отозвался Георг-Людвиг, словно не расслышав. — Мы покажем вам… Великан, рост четыре элла и шесть цоллей. Жаль, вы не застали его в живых. На могильной плите о нем написано достоверно.

Ого, верзила саженный! Прикинув в уме, посол признал — рост и впрямь необыкновенный. Впрочем, соответствует ли ганноверский элл прусскому?

— Наш короче, но незначительно. А прусский вы успели изучить, я вижу.

— Вполне. Пребывание в Мариенвердере было столь же полезным, сколь и приятным.

— У нас свои меры, сиятельный принц.

Бросил как бы невзначай. С Пруссией, мол, нас не равняй, Фридрих нам не указ. Мы — особ статья… Куракин почел повод удобным, дабы перейти к делу.

— Вы меряете эллом, мы — аршином. Ар-шин, — повторил он внятно. — Однако, когда интерес встает для разных держав общий, следует и меру применить общую.

Курфюрст сию тезу одобрил.

— Его царское величество, — начал посол по писаному, — имеет особливое склонение и почитание к вашей светлости и желает учинить добрую коришпонденцию.

Отвечал курфюрст вяло и будто через силу. Сказал все же, что царское величество оказал честь, послав столь высокую персону, а добрым отношениям с Московией он, курфюрст, всегда рад.

Куракин продолжал:

— Хотя ваша светлость имел с королем шведским дружбу, благодарности от него получил немного, а паче противность. Близость шведских войск в Бремене и Вердене вам не без опасности. Отсюда и проистекает общий интерес с царским величеством, который намерен обуздать силу шведа, чтобы не мог чинить разоренье как империи Римской, так и России.

Сознавая, что перед ним наследник английского трона, посол прибавил:

— Привести Швецию к конечной гибели мы не хотим, — только помышляем удержать ее в исконных границах.

— За предложение дружбы, — ответил курфюрст, — я царскому величеству признателен. Но вопрос подлежит зрелому обсуждению. Для этого вам надо говорить с графом Бернсторфом, первым министром двора.

На том аудиенция закончилась.

Семидесятилетний Андреас Готлиб Бернсторф носит шведскую пулю, застрявшую в ноге, и опирается на палку. Волочит ее по наборному полу замка, а как речь заходит о Карле, стучит ею гневно.

Душой он датчанин полный и Сконии, отнятой шведами, не простил.

— В Дании есть песня, экселенц. Швед набил карманы талерами, но кичился недолго — остался без денег и без штанов. Это матрос, загулявший в порту. Датские моряки непременно разденут спесивца.

Минул месяц, а переговоры — многословные, утомительные — тянулись. Не окончились они и к новому, 1710 году.

Маркиз Сен-Поль изнывал, переписывая прожект договора, и проклинал медлительных, церемонных министров, — спорят о каждой букве. Об острове Тобаго, о вожделенном сокровище полуденном, нечего пока и заикаться.

6

Царь нагрянул в Измайлово внезапно, — в кумпании, с песнями, с криками «ура». У дворца остановился невиданный поезд — десятка три санок, связанных цепочкой. Дыхание дюжины лошадей, уставших от лихой скачки, затуманило окна. Подбегали, отряхиваясь, выпавшие на повороте, хохотали, бранились шутя, пьяными, осипшими голосами.

И Парасковья повеселилась бы, да в жар бросило от слов Петра.

— Где Анна? Поздравить пора.

Расцеловал невестку взасос. Анна сосватана, выйдет за Фридриха-Вильгельма, герцога Курляндского.

— Не в черед, батюшка, — вымолвила царица жалобно. — Старшая не нашалила бы… Боязно за нее, кровь играет…

Анну кличут, а Катюшка — старшая — тут как тут. Пострел везде поспел. Смешинка на щечках, дядина любимица.

— Подрумянился пирожок… Потерпи, тебе жениха получше найдем! Зови Анку!

— Счас…

Вихрем умчалась.

— Ты гляди за Катькой! — сказал Петр. — В оба гляди!

— Глаз есть за ней. Не сомневайся. Да мало ли… Герцог, значит? Да ведь Анка по-немецки двух слов не склеит. Господи!.. Иван Федорыч бьется с ней…

Так царица окрестила Иоганна Остермана, учителя.

— Ты сажай! Приколоти задницу жирную к стулу!.. А, пропащая! Гряди, гряди, невеста!

Анна вошла, лениво передвигая короткие ноги. Ткнула губами руку царя. Новость выслушала без волненья, — будто не ее касается.

Парасковья не запомнила, как принимала ораву гостей, чем кормила-поила.

— Закисли тут, — бросил царь на прощанье. — Ну, зимуйте, медведи, так и быть! До весны вам срок — и марш! Свадьбу в Питербурхе сыграем.

Невесте погрозил кулаком:

— У, тетеря!..

Царице век бы его не знать, Питербурха. Нагляделась в позапрошлом году… Край света, топь, комары. Подвоз плохой, цены — волосья дыбом. Дворяне сухари грызут, работный люд с голоду мрет. И хоронить-то по-христиански не в чем, гробов не напасти.

Разлетятся дочери, — тогда, может, царь помилует, позволит скоротать век в Измайлове.

Да что за крайность отдавать Анну немцу? Ошарашенная вестью, Парасковья выспросила мало. Где оная Кур… куриная держава? Дочери объяснить не сумели. Француз Рамбур, нанятый для обучения танцам, искал ее на глобусе и запутался. Остерман, тот указал. Небогат жених землицей. Герцог с насеста, — так стала звать его про себя царица. Что за угодья у него? Чего ради венчать царевну с чужестранцем?

— Матушка! Да он веры не нашей!

— Грех, грех за басурмана идти…

— Табачищем задушит голубку бедную.

Пока застолье шумело, любимцы Парасковьи попрятались, замерли, — ни одна немытая, заросшая морда не высунулась, не попалась на глаза государю. «Дом моей невестки, — говаривал Петр, — лазарет для уродов и юродов».

Теперь сбежались, начали жалеть, сетовать, рыдать, — расстроили царицу вконец.

Объясняла, чуть не плача:

— Она веру не потеряет, при своей будет. И он при своей, люторской.

— А детей крестить как?

— Сыновей в люторском законе воспитают, а дочерей в православном.

— Нешто семья это, коли вера врозь? Бог покарает.

— Тьфу, ну вас! Надоели…

Прогнала всех, ушла в опочивальню. Слезы вылила на подушку.

А Москва между тем готовилась к долгожданному празднику. Построили семь триумфальных ворот. Из ближних городов везли шведов, полоненных под Полтавой. Стягивались гвардейские полки.

Царица приехала с дочерьми в город загодя, но не без усилия втиснулась в купецкие хоромы, отведенные для смотренья. В горнице густела