— Нет, я чувствую себя хорошо! — заверила Марина и, чтобы окончательно рассеять его сомнения, решила приоткрыть половину правды: — Но знаешь ли, Донато… я слышала сегодня на рынке разговоры, будто где-то в окрестностях Кафы бродит Мамай. И это меня встревожило… тем более что тебя не было рядом.

— Глупенькая моя, какое нам дело до Мамая? — Донато осторожно приподнял Марину с подушки и коснулся губами ее щеки. — Он уже никому не опасен, но должен сам всех опасаться.

— А мне почему-то стало не по себе… Вдруг в городе начнутся беспорядки?

— Не думаю. Но, если даже так, нам с тобой это ничем не грозит. И со дня на день я увезу тебя в поместье.

— Но почему так скоро? Ведь ты же сам говоришь, что в Кафе не опасно.

— Не опасно. И все-таки женщине на сносях лучше находиться в тихом поместье, чем в суетном городе.

Марина не стала возражать и, поцеловав Донато, скоро уснула в совершенном умиротворении.

Через несколько дней, попрощавшись с Таисией, молодые супруги уехали в Подере ди Романо.

Для Марины потянулись дни, полные одновременно и спокойной созерцательности, и тревожного ожидания. Готовясь к главному событию своей женской судьбы, Марина отгоняла от себя все прочие мысли, и скоро уже забыла недавние опасения по поводу Мамая. Лишь одно ее настораживало: дом отшельника по-прежнему был пуст и заколочен, а это могло означать, что Симоне и Томазо не завершили свой план мести или же их постигла неудача. В окрестностях никто не догадывался, чем объяснить отсутствие Симоне, и поселяне считали, что знахарь ушел в горы за какими-то редкими травами либо, удрученный гибелью старшего сына, отправился куда-то на богомолье.

Однажды, в первые дни апреля, Донато покинул поместье рано утром, когда Марина еще спала. Ей было неизвестно, куда и зачем он уехал, и она невольно заволновалась. Агафья предположила, что хозяин просто решил поохотиться, но у Марины было предчувствие, что это не так, что нечто более важное, чем охота, позвало его из дому.

Она вышла во двор и, тяжело переваливаясь, поддерживая руками живот, прогулялась к воротам, посмотрела на убегающую вдаль дорогу. Ее охватило тревожное, хотя и не мрачное предчувствие. Был погожий весенний день, и яркое солнце согревало землю и душу, молодая зелень на фоне синего неба радовала взгляд. Марина подняла голову, вдыхая полной грудью свежий душистый воздух. И вдруг ощутила легкую ноющую боль внизу живота. Она тут же присела на скамью под раскидистым дубом и уже хотела позвать Агафью, но боль прошла, словно и не было. Откинувшись на спинку скамьи, Марина зажмурила глаза и минутку сидела спокойно, а потом встрепенулась, услышав приближающийся топот копыт. Взглянув на ворота, она чуть не вскрикнула от радости: во двор въехал Донато. Спрыгнув с лошади прямо напротив скамьи, он кинулся к Марине, сел рядом и обнял ее, оправдываясь:

— Прости, что уехал, ничего не объяснив, но не хотел тебя будить. Однако же я быстро вернулся, правда?

— Я бы, конечно, рассердилась на тебя, — она шутливо стукнула его кулачком по груди, — но ведь это помешало бы мне с тобой поговорить и узнать, куда и зачем ты уезжал.

— Хорошо, что твое любопытство смягчает твой гнев, — улыбнулся Донато. — Могу тебя обрадовать: я только что видел Симоне и Томазо. Они живы и здоровы.

— Слава Богу! — Марина перекрестилась. — А они… они ничего тебе не сообщали? Никаких новостей?

— Есть новость и очень важная, — сказал Донато, невольно понижая голос, хотя вокруг никого не было. — Они все-таки осуществили свою месть. Заманили хана в ловушку и зарезали, а сами скрылись и некоторое время жили в Солхате под видом татарских купцов, а потом вернулись в Кафу. А вчера вечером приехали в свою усадьбу.

У Марины загорелись глаза:

— А подробностей они тебе не рассказывали? Как именно заманили хана в ловушку?

— Говорили, что Томазо прошел к Мамаю под видом женщины и заколол его. А Симоне находился где-то рядом, чтобы в любую минуту кинуться на помощь к сыну. Но я не уверен, что все так и было. Кажется, даже мне они не хотят раскрыть всей правды. И я их понимаю. Ведь этот подвиг не из тех, которые совершают ради славы. Для потомков убийцы Мамая так и останутся безымянными.

— Но ведь эта месть — справедливое деяние, правда?

— Да.

Марина таинственно улыбнулась и, не утерпев, рассказала Донато о своем невольном участии в деле справедливой мести. Она ожидала от мужа восхищенного удивления, но вместо этого он только рассердился:

— Как же ты могла поступить так неосторожно? А если бы татарин выследил тебя, узнал твое настоящее имя? А если бы он схватил Томазо и выпытал у него, кто ты такая? Если бы потом подослал к тебе своих головорезов? Страшно подумать!.. Но каков Томазо! Как он мог использовать тебя в таком рискованном деле?! Ну, я ему покажу!

— Нет, не смей обвинять Томазо! — воскликнула Марина. — Я сама согласилась ему подыграть. Не забывай, что я славянка! Разве я не должна была так поступить?

Горячо доказывая мужу свою правоту, Марина вдруг снова ощутила боль в животе — на этот раз резкую и длительную. Она охнула и откинулась назад, положив руки на поясницу. Донато испугался, помог ей встать и пройти несколько шагов по дорожке, потом подхватил ее на руки и занес в дом. Прибежала Агафья и объявила, что у госпожи начались предродовые схватки.

Донато послал в Кафу Никколо, чтобы известил Таисию, а сам сел возле жены и взял ее за руку, словно хотел часть ее боли принять на себя. Но через некоторое время Агафья попросила его выйти из комнаты и стала хлопотать возле роженицы.

Схватки продолжались весь день, а родила Марина вечером, уже при свечах.

В тот момент, когда боль и тяжесть покинули ее тело, она услышала крик ребенка и радостный возглас Агафьи:

— Девочка! Крепенькая такая…

— Девочка… — Марина измученно улыбнулась и попросила: — Откройте окна, мне душно…

После этих слов она на минуту лишилась чувств, а когда вновь пришла в себя, перед ней уже сидел Донато. Он отодвинул со лба Марины пряди спутанных, мокрых от испарины волос и поцеловал ее запекшиеся губы. Легкий ветерок ворвался в открытое окно, принес в комнату запах цветущей жимолости и недавно прошедшего теплого весеннего дождя.

— Покажи мне нашу дочку, Донато, — прошептала Марина.

Он осторожно взял в руки крошечный пищащий сверток и поднес к жене.

— Красавица… как сама весна, — улыбнулась Марина. — Назовем нашу девочку Примавера — в честь этой весны и в память о твоей сестре.

— Спасибо, любимая. — Он поцеловал жену. — Сколько раз мы боялись, что все для нас закончилось, что впереди нет ни жизни, ни счастья. Но жизнь продолжается! И вот она — Примавера — наш первенец, наша весна!

Марина положила рядом с собой теплый родной комочек, вгляделась в обиженно сморщенное младенческое личико, и на мгновение у нее вдруг промелькнула мысль о том, что после весны всегда приходит осень, а после радости — испытания и печали…