Подошла электричка.

– Я покурю в тамбуре – можно? – сказала Мелада.

Антон задумчиво кивнул и прошел в вагон. Сел к окну, спиной к ходу поезда. Сидевшая напротив женщина в фетровом колпаке, с приколотыми фетровыми цветами, вгляделась в него и приветливо спросила, из каких он краев. Антон честно сказал, что из далеких, из американских.

– Надо же! – всплеснула руками женщина. – А у меня дочка туда к вам недавно уехала. За мужем, за непутевым. Такой муж ей попался неудачный, что нигде ему не было наполнения жизни. Служил себе инженером, хорошую зарплату получал. А потом захандрил, заскучал. «Хочу, – говорит, – перейти в высокую науку». Ладно, ученым так ученым, будь ты неладен. Четыре года дочка моя работала сверхурочно, пока он свою диссертацию химичил. Дописал наконец, сдал, от всех защитил, вак-шмак – стал ученым. В научно-исследовательском институте, при своих ста семидесяти рублях. Изучает порчу металлов, домой приходит весь в ржавчине. Ему всегда стол накрыт, почет и уважение. Ну чего ему не хватало? Зачем ему эта ваша Америка? А правду говорят, что у вас обману много и, скажем, улица вся из пяти домов, а на первом будет написано номер двенадцатый, а на последнем так хоть девяностый?

– Чистая божеская правда, – сказал Антон. – Последний дом – я жил в нем – имел число шестьдесят пять, дом слева имел число пятьдесят девять, а справа проходил садик, а дальше дом на углу был оккупирован банком, чей адрес был семьдесят девять.

– Вот поди ж ты! Как же вы, бедные, отыскиваете друг друга по таким адресам? Недаром мои письма к дочке не все доходят. А живут они там в городе Брукляйне и сначала очень бедовали. Квартира с тараканами и крысами, детей в школе негритята дразнят коми-коми, работы зятю нигде не найти, потому что, наверно, ржавчина там у вас совсем другая, далеко до нашей, или изучать ее никто не хочет, а только смазывают всё напропалую, благо масла много. И тогда надоумили его приятели: «Иди-ка, говорят, ты, парень, работать на велоферму бедняком». Он их послушался, и теперь – дочка пишет – всё у них хорошо, живут богато, машина, квартира… А я ночи не сплю, все думаю: «Ведь врет все, врет, чтобы мать успокоить!» Ну что это за работа такая – бедняком на велоферме? Наверно, что-то здесь нечисто. А то каждый бы побежал. Вот вы – скажите мне по совести: есть такая работа в Америке или нет?

– Во всяком случае бедняков довольно много… Как-то они проживают, заставляют концы встречаться… Есть много путей и средств…

– Пишет она мне, скажем, что поначалу они пошли и получили заем на учебу, который дают только бедным-бедным. На эти деньги купили автомобиль, и зять стал возить бедных пенсионерок к врачу по имени Медик Эдик. Этому Эдику государство за все платит, даже за доставку бедных пациентов. Нет больных старушек – подвезет куда надо здоровых. Тоже и отсюда стали деньги капать. Дальше – больше. Зять уговорил дочку развестись с ним для виду, чтобы она стала совсем расперебедная мать-одиночка. А таким дают от вашего государства бесплатную квартиру. Квартиру они получили, но сами остались в старой, а новую сдают теперь за такие деньги, каких у нас даже мясник не заработает. Можно такому поверить?

– Знаете, – сказал Антон, – я слушаю с большим интересом. Весь глаза и уши. Здесь для меня много нового, но все очень похожее на возможность. Я постараюсь запомнить. Если потеряю свою текущую работу, это может мне очень прийтись по руке.

– Хорошо. Тогда слушайте дальше…

Женщина вдруг мотнула фетровыми цветами и послала сердитый взгляд над головой Антона:

– Тебе чего, красавица? Что ты на нас уставилась? Свободных местов много кругом. Садись себе в стороне и езжай без оглядки.

Антон обернулся.

Мелада стояла над ними, все так же обхватив себя за голые локти, поеживаясь то ли от озноба, то ли от отвращения. Лоб ее вспухал морщинами, глаза щурились, щеки раздувались и опадали, как будто за ними метались уже не осужденные чувства, а пернатые слова-воробьи, о которых потом придется жалеть и жалеть.

Так ничего и не сказав, она повернулась и побежала прочь.

Антон ринулся за ней.

Они бежали из вагона в вагон, оставляя позади себя хлопающие двери, сквозняки, грохот колес. Встревоженные пассажиры поднимали головы от журналов и книг и, неправильно истолковав причины их бега, нащупывали в карманах картонные уголки билетов.

В одном из тамбуров дверь оказалась заклинена.

Он настиг ее – рвущую железную ручку, – схватил за плечи.

– Что? Что я опять сделал не так? Я не должен был говорить с этой женщиной? Не должен был сознаваться, что я американец? Но что в этом такого страшного? Они приезжают теперь тысячами… Думаете, она может донести?… И вас выгонят с работы?…

Она не оборачивалась к нему, но и не вырывалась. Давила лбом на дверное стекло. Бормотала невнятно по-русски. Он расслышал несколько раз произнесенное слово «ложь». Наконец ему удалось повернуть ее к себе.

– В чем «ложь»?

– Вот в этом!.. В этом самом…

– Да в чем, наконец?

– В том, что вы… вы…

– Ну?

– В том, что вы свободно говорите по-русски!

Он опешил. Он почувствовал жар в щеках. Долгий разговор с Козулиным-старшим, видимо, растопил его осторожность, втянул в русскую жизнь, заставил пересечь и языковую границу тоже.

Он начал уверять ее, что это не так. Что просто откуда-то из подсознания стали выплывать давнишние уроки русского дедушки. Кроме того, и занятия с ней на «Вавилонии» дали ему очень много. Только поэтому он смог через пень на колоду понять рассказ случайной попутчицы. Но о знании языка нет и речи. Тем более не может быть и речи о том, чтобы ему отказаться от услуг переводчицы. Она нужна ему, нужна на все время путешествия в провинцию.

На ее лице блуждало выражение печальной обреченности. Потом новая мысль пришла ей в голову, и она начала отталкивать его, закрываться локтями, ладонями, откидывать голову, шлепать себя по щекам.

– Значит, вы всё понимали?! Все, что мы говорили о вас в посольстве, у мэра, на заводе… Все эти глупые реплики, все грубости… О, какой стыд, какой позор!.. Как вы могли так поступить со мной?! За что?… Это… это… – как подслушивать, как подсматривать в замочную скважину, как шпионить, как вскрывать чужие письма, как…

– Как писать ежедневные доносы? – подсказал он.

Она растерянно умолкла. Сняла его руки со своих плеч. Ушла в вагон.

Они молчали всю оставшуюся дорогу.

Поезд остановился.

Они вышли на перрон, прошли мимо музейного паровозика в стеклянной клетке, вышли на площадь. За рекой, на темном небе, сверкали сады антенн на крыше Дворца тайной полиции. Бронзовый вождь, привезенный когда-то из Финляндии легендарным паровозиком, стоял на башне броневика, указывал на сады бронзовой рукой.

Такси неслось по набережной. На горбатых мостиках космическая невесомость сладко подкатывала под сердце. Она вдруг накрыла его ладонь своей. Ее напряженное, застывшее лицо то исчезало, то появлялось в свете проносящихся фонарей. Антон почувствовал, что ожившая горошина в груди внезапно прорвалась острым ростком, который начал колко извиваться вправо и влево, словно в поисках обещанной щелки, просвета, натянутой струны.