Рука дрогнула на подлете к горлышку. Нестерпимо горела кожа предплечья, где руны зажглись, замерцали светом раскаленных углей. Марго не могла бы описать той эйфории и того утробного страха, что охватили ее и закружили в пыльном мареве. Одно касание, которое изменит все. Всего одно.

Должно быть, так ощущаешь себя, выпуская из заточения джинна.

А горлышко раскалилось настолько, будто внутри заперли пламя. Марго, чувствуя на себе испуганный взгляд Виктора, пробежала пальцами по стеклу и коснулась пробки.

Раздался хлопок, словно вскрыли с помпой бутылку шампанского. Но вместо пены вверх горячей волной выплеснулась тьма. Она взвилась в воздух затейливым кружевом, повисла в полумраке. В ее сплетениях Марго, уже не понимая, грезится ей или нет, различила лица – сотни лиц, сраставшихся и вытекавших друг из друга. Лица смеялись – их хохот оглушал, стекло на полках за спиной Виктора дрожало и звенело, и казалось, сама смерть ликует, опьяненная свободой.

Неудержимая сила, дремавшая пять столетий, могла стереть в пыль и бармена, и кота, и каждый кирпич в городе. Марго хотелось упасть перед ней на колени, но она устояла. И тьма сжалилась над ними.

Она выскользнула из подвала, секунда – была и рассеялась, оставив двух свидетелей ее триумфа в одиночестве. Снова тихо запел патефон, будто кто-то насвистывал под нос незатейливый мотивчик.

– Это значит… – просипел Виктор, утерев влажный лоб рукавом.

– Да, – кивнула Марго. – Это значит – свобода.

Она должна была продолжить, подвести черту, но не смогла. И тогда Виктор сам задал вопрос:

– А что будет со мной?

Марго долго не отвечала, размышляя. Теперь, когда надобность в этом месте отпала, он больше не обязан здесь оставаться.

– Пойдем, – жестом пригласила Марго.

Виктор несколько мгновений колебался, словно эта авантюра – подняться по лестнице на улицу – казалась ему сущим безумием. Но он сделал шаг, затем второй. Он решился.

Кот же уселся на стойке, даже не подумав скользнуть в сумку. Марго взглянула на него вопросительно:

– Останешься здесь?

Нет, не показалось – кот определенно кивнул в ответ.

Снаружи моросью брызнуло в лицо. Марго постояла, впитывая запах прелой листвы и рвущейся в город осени. Все было прежним: дома с треснутыми стеклами в рамах, щербатый асфальт в переулке, раскатистый грай воронья над головой. Марго искоса взглянула на стоявшего по правую руку от нее Виктора.

– Куда отправишься? – спросила она.

– Не знаю. – Он пожал плечами. – А куда нужно?

Да, в таком сюртуке далеко не уедешь – приберут подобные Илье Соломоновичу в свое учреждение.

– Поезд прибывает на станцию в полдень, – улыбнулась Марго. – Мы еще можем успеть.

Город не изменился: те же люди рассекали по его улицам, те же проблемы подстерегали их за углом. Но каждый из них почувствовал: в груди почему-то стало свободнее и захотелось улыбнуться.

А поезд приближался, и его машинист впервые с удивлением обнаружил станцию там, где ее никогда не было. Станцию, на которой его ждали первые пассажиры.

Ника была девочкой славной, отзывчивой. Когда она поняла, что Генка Лутавинов не просто забавно барахтается в переливающейся мазутными разводами воде, а действительно тонет, то захотела помочь. Пусть Лутавинов и подкараулил ее на берегу и пытался сорвать шортики, больно щипал и тискал – все-таки он тоже человек. Ника нашла среди вспененных шапок водорослей и другого речного мусора длинную палку, протянула Лутавинову:

– Держись!

Но тот уже не видел ни палку, до которой все равно было добрых два метра, ни Нику. Что-то другое он видел, бессмысленно таращась куда-то через ее левое плечо. Ника все оборачивалась, не понимая, что же там, у нее за спиной, такого интересного, и тянула дураку Лутавинову палку. Тот пропадал под водой и снова выныривал с хриплым полувдохом-полувоплем. По лестнице с набережной уже бежали взрослые, а сверху бросили красный круг. Нику оттеснили, и она потеряла Лутавинова из виду. А потом у двери подъезда, где он жил, появилась разукрашенная цветами и завитушками, как киевский торт, крышка небольшого гроба.

Бабушка в тот день долго возилась на кухне и никого туда не пускала. А потом позвала Нику и маму к столу, который успела накрыть праздничной скатертью из вологодского кружева. Нике дали ложку необычной сладкой каши с орешками, бабушка и мама тоже съели по ложке, а оставшуюся кашу бабушка поставила на окно и велела не трогать.

– Это что? – спросила Ника.

– А это, лапушка, кутья. Угощение для тех, кто нашу еду не ест. Как в старину считалось – вроде для душенек, – объяснила бабушка.

– Для Лутавинова?

– Глупенькая. – Бабушка потрепала Нику по гладкой русой голове. – Ему-то уже без надобности.

Саня, когда увидел Нику на школьной дискотеке, тоже подумал первым делом – какая славная девочка. И ничего, что залакированная прическа разваливается. И что платье все время одергивает – платье было модное, синтетическое, чесалось все под ним безбожно. Саня выпил полбутылки пива и любил с непривычки весь мир: и музыка была отличная, и танцевали неловкие парочки в пропахшем острым подростковым потом зале очень здорово. И случайно попавшую в поле зрения Нику, которая забилась в угол, чтобы чесаться там незаметно, Саня полюбил тоже. Решился и подошел к ней, предложил потанцевать. Ника кокетливо повела глазами – красивыми, без дураков красивыми, голубыми с прозеленью, – и спросила:

– А что мне за это будет?

– А я на тебе женюсь, – уверенно мотнул приятно шумящей головой Саня.

И завязалось, закрутилось у них так быстро, как только у старшеклассников бывает, когда на всю жизнь, вдвоем против мира и строгой морали, в старых книгах по школьной программе вычитанной и воскрешенной силой полудетского воображения, потому что – в первый раз. Глаза, губы, груди, рельеф мышц – все было изучено в редкие моменты уединения, используемые жадно и до последней капли, всему вознесена безмолвная хвала. Сане нравился пунктир нетронутых волосков, спускавшихся от Никиного пупка, а Нике – запах его взмокших от постоянного томления подмышек.

А потом их почти бесплотное счастье перечеркнули две малиновые полоски на тесте, который Ника сначала долго не могла достать из упаковки, а потом еще час терпела, не решаясь сделать то, чего требовала инструкция.

Саня пришел знакомиться с Никиным семейством. Состояло оно из мамы, бабушки и парализованного, безъязыкого деда. Дед, обложенный подушками, смотрел телевизор у себя в комнате, а мама с бабушкой смотрели на прижавшихся друг к другу Саню и Нику. В фарфоровых гостевых чашках остывал чай, Ника грызла печенье – ей все время хотелось есть. Удивительно, насколько мама, бабушка и Ника оказались похожи между собой – те же голубые с прозеленью глаза, кожа светлая, тонкая, «мраморная», те же русые-русалочьи длинные волосы, даже у не поседевшей еще окончательно бабушки…