Он очнулся уже вечером. Болело все тело, а в паху жгло так, что Саня какое-то время лежал неподвижно, боясь приподнять одеяло и посмотреть, что же там. А когда решился – понял, что руки по-прежнему его не слушаются. Скосив глаза, он увидел на предплечьях длинные кровоточащие полосы, лишенные кожи. Попробовал сесть, не помогая себе руками, – с первого раза не получилось и вдобавок свело мышцы пресса, а растереть их было нечем. Саня откинулся обратно на подушку и стал ждать, когда пройдет судорога. Мысли плавали в голове медленно и бестолково, как цветные сгустки в масляной лампе. Кажется, надо было что-то делать, как-то спасаться, бежать… Надо было бежать, далеко-далеко, туда, где раскинулась необозримым чистым листом новая жизнь.

Сгустилось вокруг снежное поле, ветлы на горизонте, мелкая пороша обдала лицо колючим холодом – и Саня побежал, радуясь небывалой легкости в теле. Ледяной воздух вливался в легкие и словно обрисовывал их внутри грудной клетки хрустким морозным узором. Холод утишал боль, придавал сил – и вот уже закурился впереди дымок над крышей, там ждала Саню в избе румяная Маша, варила борщ на печи… Легкая тень заслонила свет и ястребом упала на него сверху, вминая в слежавшийся снег. Саня попытался ударить хищника ногой, и тогда что-то острое с легким щелчком перекусило ему ахиллово сухожилие. А потом цепкие пальцы нащупали в снегу его подбородок и дернули, выворачивая шею – чтобы он смотрел, не прятал лицо, чтобы видел полные бабьей покорной печали русалочьи глаза… Саня завизжал раненым зайцем, но спустя мгновение мог уже только глухо мычать, впиваясь оскаленными зубами в обрывки бархатистой плоти.

День угасал, сменяясь уютной для любого происхождения теней полутьмой, и снова высветлял полосатые шторы на окне, зажигал оранжевые всполохи под неподъемными веками. От тела, прилипшего к заскорузлой от высохших человечьих жидкостей простыне, осталась одна боль. Освежеванное, еще подрагивающее в мелких судорогах мясо – вот чем оно представлялось Сане, когда он ненадолго приходил в себя.

Иногда звонил телефон. Саня тянулся к нему – или думал, что тянется, – но она, подмяв его под себя, крепче сжимала свои когтистые объятия, и он покорно замирал. Плыли под веками всполохи, сменяясь тусклой чернотой, и Саня уплывал вместе с ними все дальше и дальше… Он очнулся оттого, что на лоб ему положили холодную мокрую тряпку, а в рот стали по ложечке вливать воду.

– Любимый… – И по щеке погладили.

Саня с трудом приоткрыл воспаленные глаза, увидел склонившуюся над ним Нику – и вздрогнул, застонал.

– Просила же – оставь адрес… Еле нашли тебя. Как себя чувствуешь? Встать можешь?

– Да помолчи ты уже, – раздался недовольный голос тещи. – Какое «встать», видишь – живого места на человеке нет.

– А крови-то сколько, лапушка моя. – Близко-близко, у самого лица Сани, зашамкали старушечьи замшевые губы: – Стань, кровь, в ране, как покойник в яме. Стань, кровь, в ране, как вода в Иордани… – Губы раздвинулись в ласковой улыбке. – Говорили же тебе – нельзя наших обижать, нельзя нашим изменять. А кто обидит – к тому матушка-печальница придет.

Кто, хотел спросить Саня, кто она, эта печальница, зачем вы ее на меня натравили, что происходит, кто вы, вы-то кто такие?! Но язык еле ворочался во рту шершавым камнем, в горле пересохло, нужен был стакан воды. Саня хотел сесть в постели, но не смог приподнять даже голову. Тяжелое и немое тело лежало неподвижно, а от попыток пошевелиться только пробегали где-то глубоко под кожей пляшущие иголочки. Саня вытаращил глаза и замычал, переходя на хриплый тоскливый рык.

– Ну не надо, любимый. Не бойся. Я же тебя всё равно люблю и прощаю за всё. Все хорошо будет, я тебя не брошу.

– Вот никогда этого не понимала. Есть же соответствующие учреждения…

– Он теперь как ребенок. А это ответственность.

– И всё одно муж в доме. Где она нового найдет – и с ребенком, и не молодка уже. Или свою судьбу ей хочешь?

– Мама!..

– А ты голос не поднимай. К дедушке его положим, как раз место есть. – Сухая прохладная ладонь легла Сане на лоб. – Потерпи, Сашенька, потерпи. Скоро домой поедем.

2018, Вентспилс