и без того ясно, что на Галерийском приступе мог погибнуть лишь один-единственный из опальных литераторов, и эта «дерзость» Языкова наводит на дальнейшие размышления; в списке оказывается известный, легендарный графоман граф Хвостов («Отец зубастых голубей», как помянул о нем Пушкин; да и других «перлов» за ним предостаточно; правда, как заметил Тынянов, в пушкинскую эпоху все было великим, даже графоманы: надо быть гениальным в своем графоманстве, чтобы написать «Весну зимы являет лето…») – старик очень трогательно и восторженно относится к Языкову, и Языков, то и дело подтрунивающий над ним, обидеть его по-настоящему никак не хочет. Еще один пример доброго и мягкого сердца Языкова, прячущегося за колючей оболочкой спорщика и «готового на кулачки» «литературного бойца». И другой пример присутствует в этом списке, но не так сразу бросается в глаза.

«Ее высокоблагородие Мария Николаевна Рейц» – ни кто иная, припомним, как Мария Дирина, в девичестве. Вспоминаем нервную, мягко говоря, реакцию Языкова на известие о ее замужестве, вспоминаем письмо Вульфу 1 мая 1827 года:

«Сей день – т. е. 1 мая 1827 – достопамятен в истории и твоего и моего знакомства, по случаю высокоторжественной и вожделенной свадьбы Марии Дириной. Тютчева, Хрипкова и меня грешного звали туда на празднование; ни первый, ни второй, ни третий не поехали – по разным причинам, преимущественно же ради отдаленности места, трудности пути неизвестного, а я, сверх того, имею причину самую причинную.» Языков очень напряжен, он всячески избегает Марию и с тех пор ни разу лично с ней не встречается: при том, что ее муж, профессор права в Дерптском университете, не мог не пересекаться с Языковым постоянно.

И вот – Языков оттаивает и включает Марию Рейц – Дирину – в достаточно короткий список тех, кто обязательно должен получить книгу его стихотворений.

Несколько неожиданное продолжение эта история получит через несколько лет. В мае 1839 года Языков получает письмо, аккуратно и бережно им сохраненное.

«Пишу к вам, пользуясь снисхождением одной любезной соотечественницы, пишу к вам, чтобы испытать память вашу, старой, доброй мой знакомой мой Николай Михайлович; пишу к вам не даром, вы должны мне отвечать, я в конце письма и адрес свой приложу, но того мало, что вы должны мне отвечать, вы еще должны прислать мне непременно что-нибудь вашего сочинения des vers en prose ou de la prose rimée, как хотите, но должно быть писано вашею рукою, – теперь скажу вам по какому случаю: здесь есть одна русская дама, имя ей – но зачем вам знать его? – она хочет похитить у меня один из тех листков, которыми во время оно вы меня награждали; на это я не могу согласиться, и вот почему прошу вас написать что-нибудь; я, отдав вами присланное моей милой даме, тем сохраню в цельности маленькое собрание ваших, часто неизданных сочинений (большим собранием вы не подумали меня подарить!). Написав вам довольно длинное письмо, забавно было бы оставить вас в неизвестности, от кого оно, но я … [будучи-?] доброй христианкою, не хочу вводить вас в грех позабывать своих старых друзей, и скажу вам, что я никто иная, как Мария Николаевна Рейц, урожденная Дирина, дочь Анны Сергеевны Дириной; сию последнюю вы, может быть, не забыли и при ея имени авось вспомните и ту, которая так бегло умела читать почерк ваш и которая, желая вам сердечно всего лучшего, остается доброжелательною вам и всегда преданной

Мария ф. Рейц

P.S. Так как я более двенадцати лет про вас ничего не слыхала, следовательно и не знаю вашего настоящего чина, то пишу на адресе тот, который вы во время нашего знакомства всем прочим предпочитали.

Дерпт 839. Мая 11/23».

Множество вопросов. Во-первых, Языков из письма должен был понять, что Мария Дирина-Рейц не получила его собрания стихотворений в 1833 году: «более 12 лет о вас ничего не слыхала…» – то есть, как раз со времени ее свадьбы 1 мая 1827 года; «большим собранием вы не подумали меня подарить!» – но ведь уехал к ней свежеотпечатанный сборник «большого собрания», с именной дарственной надписью! Не мог Языков не задаться вопросом, что же произошло. Комовский не отправил – но Комовский всегда был очень обязателен? Муж Марии Николаевны – или кто-то другой – перехватил посылку? Если да, то кто, как, зачем и почему? Ведь остальные-то в Дерпте получили, прислали свои отклики. Фон дер Борг даже рецензию в «Дерптской летописи» напечатал: и очень толковую, с глубоким пониманием сути поэзии Языкова. Выходит, и это мимо Марии прошло? Может, отсутствовала или больна была? (Или, действительно… Рейц при имени Языкова напрягался также, как Мойер при имени – или, тем паче, появлении – Жуковского? Не сходная ли история была?)

Языков в это время уже за границей, в Ганау, болезнь все круче его одолевает, он странствует по европейским врачам, полуинвалид – и до полного инвалида уже недалеко. Настроение то бодрое, то отвратительное. Письмо, конечно, бодрости прибавило – совершив долгий путь, через Симбирск, откуда было переслано. Неизвестно точно, выполнил ли Языков просьбу Марии Николаевны, но по косвенным приметам мы можем заключить, что выполнил. Во-первых, то, как бережно он хранил это письмо. Во-вторых, когда внуки Марии Николаевны, Юкельсоны, передали в дар Императорской Публичной Библиотеке (в 1902 году) непереплетенный, из отдельных листков, альбом бабушки со стихотворениями Языкова и допустили исследователей к трем переплетенным альбомам – все листки были на месте, никакая «русская дама» не «похитила» в свое время ни одного листка.

По воспоминаниям тех же внуков, прежде всего Натальи Федоровны Юкельсон, Мария Николаевна до конца дней свято и бережно берегла память о Языкове, и в старости любила о нем поговорить, много рассказывая своему потомству.

Что происходило в ее семейной жизни? Почему память о Языкове оставалась для нее драгоценной – и она не то, что примеряет, что бы и как могло быть, не выйди она замуж за профессора фон Рейца, но перелистывание старых альбомов и перечитывание языковских строк становятся для нее грустной отрадой, освобождением, бегством от душной тесноты жизни ради глотка свежего воздуха на зеленом лугу незамутненной памяти?.. Не было