Февраль. Люсиль обставляла комнаты. Подушки заказали из розового шелка. Камиль гадал, во что они превратятся спустя несколько месяцев, помятые не отличающимися опрятностью кордельерами. Однако он ограничился немым проклятием при виде ее нового цикла гравюр «Жизнь и смерть Марии Стюарт». Камиль терпеть их не мог. Безжалостный, воинственный взгляд Босуэлла напоминал ему взгляд Сен-Жюста. Грузные вассалы в грубых пледах махали палашами, джентльмены в килтах, сверкая пухлыми коленками, помогали несчастной шотландской королеве сесть в лодку. Во время казни нарядная Мария выставляла напоказ свои прелести и выглядела года на двадцать три.

– Это невыносимо романтично, – сказала Люсиль, – не правда ли?

С тех пор как они переехали, над «Революциями» можно было трудиться из дома. Перепачканные чернилами люди, вспыльчивые и любящие крепкое словцо, сновали по лестнице туда-сюда с вопросами, на которые ждали от нее ответов. Неправленые корректуры валялись под ножками стола. Курьеры с повестками сидели на улице перед входной дверью, иногда перекидываясь в карты или кости, чтобы убить время. Их квартира стала напоминать квартиру Дантонов в том же здании за углом, незнакомцы вламывались к ним в любое время дня и ночи, в столовой строчили статьи, спальню превратили в переполненную гостиную и проходной двор.

– Нам следует заказать еще книжные шкафы, – сказала Люсиль. – Ты не можешь складывать все в стопки на полу, я спотыкаюсь о них каждое утро. Тебе действительно необходимы эти старые газеты, Камиль?

– Разумеется. Они содержат доказательства непоследовательности моих противников, и мне не составит труда уличить их в том, что они поменяли свои взгляды.

Люсиль вытащила газету из стопки.

– Эбер, – промолвила она. – Что за унылый хлам.

Ныне Рене Эбер проталкивал свои идеи под маской человека из народа, грубоватого печника с трубкой по имени Папаша Дюшен. Газетка была вульгарной во всех смыслах: простодушная проза, пересыпанная непристойностями.

– Папаша Дюшен – большой роялист. – Камиль отметил пассаж. – Я могу использовать это против тебя, Эбер.

– Он на самом деле похож на Папашу Дюшена? Курит трубку и сквернословит?

– Ни в коей мере. Изнеженный маленький человечек. У него странные руки, которые все время мельтешат. Они похожи на существ, которые живут под камнями. Скажи, Лолотта, ты счастлива?

– Абсолютно.

– Ты уверена? Тебе нравятся эти комнаты? Не хочешь ли их поменять?

– Нет, мне здесь нравится. Мне все нравится. И я очень счастлива. – Чувства, готовые перелиться через край, скреблись под нежной кожей, готовясь вылупиться. – Только я боюсь, как бы чего не случилось.

– Что может случиться? – Он знал, чего она боится.

– Придут австрияки и убьют тебя. Двор подошлет наемных убийц. Тебя похитят, чтобы держать в заточении, и я не буду знать, где ты.

Она прикрыла рот ладонью, словно хотела остановить льющийся поток страхов.

– Ты преувеличиваешь мою важность, – сказал он. – Им есть чем заняться вместо того, чтобы подсылать ко мне наемных убийц.

– Я видела письмо, в котором тебя угрожали убить.

– Вот что бывает, когда читаешь чужие письма. Узнаешь то, чего лучше не знать.

– Кто заставляет нас так жить? – Она уткнулась ему в плечо, голос звучал приглушенно. – Когда-нибудь мы поселимся в подвале, как Марат.

– Вытри слезы, у нас гости.

Робеспьер смущенно замер на пороге.

– Ваша экономка сказала, что я могу войти, – сказал он.

– Входите. – Люсиль обвела рукой комнату. – Не слишком похоже на любовное гнездышко. Садитесь на кровать, чувствуйте себя как дома. С утра, пока я пытаюсь одеться, здесь перебывала половина Парижа.

– После переезда я ничего не могу найти, – пожаловался Камиль. – Знали бы вы, сколько времени отнимает брак. Нужно задумываться над такими непостижимыми вещами, как покраска потолка. Я всегда считал, что краска прорастает на нем сама собой, а вы?

Робеспьер отказался присесть.

– Я ненадолго, зашел узнать, готова ли ваша статья о моем памфлете, посвященном Национальной гвардии. Я надеялся увидеть ее в последнем номере.

– Господи, – сказал Камиль, – ваш памфлет. Он может быть где угодно. Вы не захватили с собой копию? Послушайте, почему бы вам не написать самому? Так будет быстрее.

– Камиль, мне нравится мысль познакомить ваших читателей с кратким изложением моих идей, но я хочу большего: вы могли бы написать, насколько они обоснованы, насколько логичны и четко изложены. Я же не могу хвалить сам себя.

– Не вижу разницы.

– Не будьте так легкомысленны. Я не могу тратить на это время.

– Простите. – Камиль откинул волосы со лба и улыбнулся. – Но на вас основана наша редакционная политика. Вы наш герой. – Он пересек комнату и кончиком среднего пальца слегка коснулся плеча Робеспьера. – Мы восхищаемся вашими принципами в целом, поддерживаем ваши выступления и статьи в частности и никогда не отказываемся продвигать ваши идеи.

– Только не в этот раз. – Робеспьер возмущенно отпрянул. – Вы не должны пускать дело на самотек. Вы так беспечны, так ненадежны.

– Простите.

Люсиль ощутила укол раздражения:

– Макс, он не школьник.

– Я сегодня же закончу статью, – сказал Камиль.

– А вечером будете на собрании якобинцев.

– Разумеется.

– У вас замашки диктатора, – сказала она.

– Вы не правы, Люсиль. – Робеспьер серьезно посмотрел на нее, и неожиданно его голос смягчился. – Кто-то должен время от времени подталкивать Камиля, он такой расхлябанный. Будь я вашим мужем, – он опустил глаза, – я бы тоже не устоял перед искушением проводить с вами все время, забросив работу. А Камиль никогда не умел противиться искушениям. Но я не диктатор, не говорите так.

– Хорошо, – сказала она, – вас извиняет долгое знакомство. Но ваш тон, ваши манеры! Оставьте их для правых. Ступайте и заставьте их дрожать перед вами.

Его лицо застыло: досада, огорчение. Люсиль видела, почему Камиль всегда перед ним извиняется.

– Камиль любит, когда его подталкивают, – сказал Робеспьер. – Он такой от природы. И Дантон так говорит. Прощайте. Сегодня допишете? – мягко добавил он напоследок.

– Что ж, – промолвила Люсиль, обменявшись взглядами с мужем, – это было резко. Чего он хотел добиться?

– Ничего. Твоя критика его потрясла.

– Его нельзя критиковать?

– Нет. Он принимает все близко к сердцу, его легко обидеть. А кроме того, он прав. Мне не следовало забывать о памфлете. Не будь к нему так строга. Он резок от застенчивости.

– Пусть учится ее преодолевать. Никому другому такое с рук не сойдет. К тому же, ты говорил, у него нет слабостей.