– Мелкие, возможно, и есть, но в главном ему не в чем себя упрекнуть.

– Ты можешь бросить меня, – внезапно сказала она. – Ради другой.

– Что заставляет тебя так думать?

– Сегодня я весь день размышляю. Размышляю о том, что может случиться. Потому что я никогда не предполагала, что можно быть такой счастливой, что все будет благополучно.

– Ты считаешь свою жизнь несчастной?

И хотя все свидетельствовало о противоположном, Люсиль честно ответила:

– Да.

– Я тоже. Но только не теперь.

– Тебя могут убить в уличной стычке. Ты можешь умереть. Твоя сестра Генриетта умерла от чахотки. – Она вглядывалась в него, словно хотела проникнуть взглядом под кожу, уберечь от любой случайности.

Камиль отвернулся, не в силах этого вынести. Он всегда боялся, что счастье может быть привычкой, свойством характера. Что оно словно язык, труднее латыни или греческого, которым надо хорошо овладеть к семи годам. А если не овладел? Если ты глух и слеп к счастью? Есть люди, которые стыдятся неграмотности и старательно делают вид, будто умеют читать. Рано или поздно их обман раскроется, но всегда есть надежда, что, пока ты отважно притворяешься, тебя внезапно настигнет истинное понимание и ты будешь спасен. Возможно также, что, пока ты, несчастный, пытаешься освоить расхожие фразы из разговорников, грамматика и синтаксис забытого языка внезапно поднимутся из глубин твоей души. Все это чудесно, думал он, но может занять годы. Он понимал, что тревожит Люсиль: можно ведь и не дожить до поры, когда свободно заговоришь на этом языке.

«Друг народа» номер 497, Ж.-П. Марат, редактор:

Дантон в доме Мирабо.

– Как поживаете? – спросил граф.

Дантон кивнул.

– Я действительно хочу знать. – Мирабо рассмеялся. – Вы законченный циник, Дантон, или втайне лелеете жалкие идеалы? Какова ваша позиция? Мне не терпится знать. Кого вы видите королем: Людовика или Филиппа?

Дантон промолчал.

– Возможно, ни того ни другого. Вы республиканец, Дантон?

– Робеспьер говорит, не важно, какой ярлык навесить на правительство, важна суть, важно, чем оно занимается, действует ли в интересах народа. Республика Кромвеля, к слову, не была народным правлением. Я согласен с Робеспьером. Для меня не имеет значения, называть это монархией или республикой.

– Вы говорите, что важна суть, но не признаетесь, какую суть выбираете вы.

– Я делаю это умышленно.

– Не сомневаюсь. За лозунгами может скрываться много всего. Свобода, равенство, братство.

– От этого лозунга я не отказываюсь.

– Я слышал, это вы его придумали. Однако свобода подразумевает… что?

– Вы хотите, чтобы я дал определение? Это то, что чувствуешь изнутри.

– Какая сентиментальность, – заметил Мирабо.

– Я знаю. Сентиментальность так же важна в политике, как в спальне.

Граф поднял глаза:

– Спальни мы обсудим позже. Что ж, перейдем к практической стороне? В Коммуне грядут перестановки, назначены выборы. Мэру будут подчиняться управляющие, числом шестнадцать. Вы утверждаете, что хотите стать одним из них. Могу я спросить ради чего, Дантон?

– Я хочу служить городу.

– Не сомневаюсь. Что до меня, то я уверен, что получу этот пост. Среди ваших коллег я назвал бы еще Сийеса и Талейрана. Судя по выражению вашего лица, вы полагаете, что в этой компании ренегатов вы будете на своем месте. Однако, если я поддержу вас, я хотел бы получить гарантии, что вы будете вести себя сдержанно.

– Считайте, что они у вас есть.

– Умеренность и сдержанность. Вы меня понимаете?

– Да.

– Уверены?

– Да.

– Дантон, я вас знаю. Вы похожи на меня. Иначе отчего бы вас называли «Мирабо для бедных»? В вас нет ни капли сдержанности.

– Думаю, наше сходство весьма поверхностное.

– Вы полагаете себя человеком умеренным?

– Не знаю. Может быть. Все может статься.

– Вы можете хотеть примирения, но оно противно вашей натуре. Вы не рядом с людьми, вы над ними.

Дантон кивнул, признавая его правоту.

– Я двигаю ими по своему усмотрению, – сказал он. – Могу сдвинуть в сторону умеренности, могу в сторону крайностей.

– Однако трудность состоит в том, что умеренность часто путают со слабостью, не так ли? Уж мне-то поверьте, я был здесь раньше вас, и мне пришлось ощутить это на собственной шкуре. Кстати, о крайностях, мне не по душе нападки в мой адрес со стороны журналистов-кордельеров.

– У нас свободная пресса. В моем округе я не вправе указывать журналистам, о чем писать.

– Даже тому, кто живет за соседней дверью? А я думаю, вы ему указываете.

– Камилю приходится опережать общественное мнение.

– Я помню времена, – сказал Мирабо, – когда никакого общественного мнения не было и в помине. Никто о такой штуке даже не слышал. – Он потер щеку, уйдя в раздумья. – Что ж, Дантон, допустим, вас изберут. Я буду рассчитывать на ваше обещание умеренности и вашу поддержку. А теперь давайте посплетничаем. Как молодожены?

Люсиль разглядывала ковер. Он был хороший, и в конечном счете она не жалела, что на него потратилась. Впрочем, сейчас ее меньше всего волновала красота узора, она просто не доверяла выражению своего лица.

– Каро, – сказала она, – я правда не понимаю, зачем вы мне об этом рассказываете.

Каролина Реми закинула ноги на синюю кушетку. Красивая молодая женщина, она служила актрисой в театральной компании Монтансье, где играла в двух пьесах: Фабра д’Эглантина и Эро де Сешеля.

– Чтобы об этом вам не рассказали люди черствые, которым доставит удовольствие ваше смущение и насмешит ваше простодушие. – Каролина склонила головку набок и намотала локон на палец. – Дайте-ка угадаю… сколько вам лет, Люсиль?

– Двадцать.

– О Боже, – сказала Каролина. – Двадцать!

Едва ли она намного меня старше, подумала Люсиль. Впрочем, вид у гостьи был предсказуемо потасканный.