– Могу я пригласить Луве?

– Насчет него я не уверена. Разве это не он написал ту непристойную книжку?

Петион взглянул на нее с сочувствием.

– Можете смеяться над моей провинциальностью, – сказала она, – но у меня есть свои правила.

– Разумеется. Однако «Фоблас» – книжка весьма безобидная. – Он непроизвольно улыбнулся, как все, кто пытался представить, как Жан-Батист, с его бледным лицом, сочиняет фривольную историю. Говорили, его роман автобиографичен.

– А Робеспьера? – не унимался Бриссо.

– Робеспьера приводите. Он меня занимает. Такая сдержанность. Хотелось бы его растормошить.

Кто знает, подумал Петион, возможно, вы именно та женщина, которой это удастся?

– Робеспьер вечно занят. У него нет времени на светскую жизнь.

– Мой салон не светский раут, – мягко поправила она. – Он станет местом дискуссий о том, что волнует патриотов и республиканцев.

Чем меньше вы говорите о республике, подумал Бриссо, тем лучше. К этому вопросу нужно подходить с осторожностью. Следует преподать ей урок, решил он.

– Если хотите республиканцев, я приведу к вам Камиля.

– Кто это?

– Камиль Демулен. Разве никто из якобинцев вам его не показывал?

– Смуглый хмурый молодой человек с длинными волосами, – пояснил Петион. – Заикается; впрочем, он, кажется, не выступал. – Он взглянул на Бриссо. – Сидел и шептался о чем-то с Фабром.

– Друзья не разлей вода, – сказал Бриссо. – Он видный патриот, однако его не назовешь образцом праведной жизни. Камиль женат всего неделю, а уже…

– Господа, – перебил их Ролан, – полагаю, эти подробности не для ушей моей жены.

Они успели забыть о его присутствии, насколько он терялся на фоне своей решительной и жизнерадостной супруги.

Ролан обернулся к ней:

– Мсье Демулен, моя дорогая, это тот талантливый и скандальный молодой журналист, которого называют Фонарным прокурором.

Легкий румянец снова окрасил нежную кожу; как быстро таяла ее улыбка, как резко застывала линия рта.

– Не вижу необходимости его приглашать.

– Однако он нынче в большой моде.

– Какая разница?

– Что ж, – заметил Петион, – у всех есть свои правила.

Бриссо хихикнул:

– Мадам не одобряет клику Дантона.

– Не она одна, – сказал Петион, чтобы ублажить Ролана. – Дантон – человек со способностями, но ему не хватает щепетильности в делах – он сумасброд, тратит деньги направо и налево, и неплохо бы разобраться, где он их берет. Прошлое Фабра вызывает большие сомнения. Камиль, что ж, он умен и пользуется популярностью, но он так непостоянен.

– Я полагаю, – продолжил Бриссо, – мадам распахнет двери своего салона для патриотов между четырьмя, когда обычно заканчиваются заседания Национального собрания, и шестью, когда собираются якобинцы. (Не мешало бы потом распахнуть ноги для патриотов, подумал Петион.) – Люди станут приходить и уходить, и это будет чудесно.

– И весьма полезно, – добавила она.

– Думаю, господа, – сказал Ролан, – вы можете смело поздравить себя с этой затеей. Как видите, моя супруга – женщина образованная и разумная. – Он довольно посмотрел на нее сверху вниз, словно на дочь, которая делала первые шаги.

Ее лицо просияло.

– Оказаться в Париже после стольких лет, – промолвила мадам Ролан. – Годами я наблюдала, училась, спорила, негодовала, – сама с собой. Я жаждала обрести веру, и все мои надежды были связаны с установлением республики. И теперь я здесь, и это вот-вот свершится. – Она улыбнулась мужчинам, сверкнув ровными белыми зубами, которыми так гордилась. – Ждать осталось недолго.

В конце марта Дантон встретил Мирабо в мэрии, около трех пополудни. Граф прислонился к стене, приоткрыв рот, словно задыхался от усилий. Дантон остановился. Он заметил – и не только он, в последнее время это заметили многие, – как изменился граф с их последней встречи.

– Мирабо…

Граф страдальчески улыбнулся:

– Вам не следует так меня называть. Теперь мое имя Рикетти. Национальное собрание отменило титулы. Декрет поддержал Мари Жозеф Поль Ив Рок Жильбер дю Мотье, бывший маркиз Лафайет, а сын сапожника аббат Мори выступил против…

– Вы здоровы?

– Да, – ответил Мирабо. – Нет. Нет, сказать по правде, Дантон, я болен. Я чувствую боль… здесь… и зрение садится…

– Вы были у доктора?

– И не у одного. Все твердят о холерическом темпераменте и советуют припарки. Знаете, Дантон, о чем я думаю в эти дни?

На лице графа застыло смятение.

– Вам следует отдохнуть, по крайней мере, сесть в кресло. – Дантон чувствовал, что невольно обращается к Мирабо словно к старику или ребенку.

– Не нужно кресла, просто выслушайте меня. – Он положил руку на плечо Дантона. – Я думаю о смерти старого короля. Мне говорили, что, когда он умер, – Мирабо провел другой рукой по лицу, – долго не могли найти никого, кто согласился бы завернуть труп в саван. Вонь была настолько ужасной, и выглядел труп так отвратительно, что никто из членов семьи не решился подойти, опасаясь заразы, а слуги отказывались. В конце концов нашли каких-то бедных работников – уж не знаю, сколько им заплатили, – и те засунули тело в гроб. Так завершилась жизнь короля. Говорят, один из работников впоследствии помер. Не знаю, правда ли это. Когда гроб несли в склеп, люди стояли вдоль дороги, плевались и выкрикивали оскорбления: «Вот идет дамский угодник!» – Он поднял к Дантону разгневанное лицо. – Боже милостивый, они считают, что неуязвимы! Они правят милостью Господней и на этом основании считают, будто Бог у них в кармане. Они не прислушиваются к моим советам, к моим взвешенным, честным, исполненным самых благих намерений советам! Я хочу спасти их, и только я на это способен. Они думают, что имеют право пренебрегать здравым смыслом и человечностью. – Мирабо выглядел стариком, его изрытое оспинами лицо пылало румянцем, но кожа под ним была землистого цвета. – А я так смертельно устал. Время вышло, Дантон, и если бы я верил в медленный яд, то решил бы, что меня отравили, я чувствую, что умираю по частям.

Граф моргнул. В глазах блеснули слезы. Он встряхнулся, словно большой пес.

– Передайте мои наилучшие пожелания вашей дорогой жене и бедняжке Камилю. Работать, – сказал он себе, – работать.

Двадцать седьмого марта бывший маркиз де Мирабо потерял сознание от внезапной острой боли, и его отнесли в дом на улице Шоссе-де-л’Антен. Умер он, не приходя в сознание, второго апреля, в половине девятого утра.

Позднее Камиль свернулся на синей кушетке, заставленной книгами, поджав под себя длинные ноги, словно отказывался попирать ногами ковер во вкусе Люсиль. Вечерело. Свет угасал, улицы почти обезлюдели. Сегодня из уважения к графу лавки не работали. Похороны должны были состояться ночью, при свете факелов.