Вот пришел с двадцатью и горд, а ежели пять сотен людей пришлось тащить через дебри? Желал бы я глянуть.

– Не перечу, Афанасий Филиппыч, не приходилось с пятьюстами, но там-то. – Толбузин потыкал пальцем в печать царскую, густо наваренную на шелковый шнурок. – Там полк за тобой целым почитают, и я его принять должон был, да в трёх острогах насчитал по пальцам всего-то семь десятков воев. Это куда ж поделась прорва народу? А впрочем, не для сыска я сюда направлен, а дела принять, каковы они есть.

Толбузин собрал бумаги, спрятал их в пашковскую шкатулку, двинул её по столешнице к себе.

– Всё это – грамоты, бумаги, столбцы – доставят с тобой в Москву, – объявил и встал со скамьи. – Тебе с домочадцами ехать завтра же к морю Байкалову с моими якутскими казаками числом в семь, для охраны. Еремей остаётся при мне вторым воеводой, но без семьи, так будет способнее дале походом идти. Обещано прислать отряд казаков с хоругвью, со священником и всякого припасу довольно. – Оглянулся на дверь, у которой стоял прибывший с ним якутский сотник. – Зови сюда государева протопопа с его заботой.

Сотник вышел и сразу вернулся с Аввакумом, который был в сенях и разговор их нетихий слышал. В однорядке латаной-перелатаной, с двурогим посохом в руке, большой медный крест на груди просверкивал из-под навеса длинной полуседой бороды, протопоп, вскинув голову, шагнул к столу, и Пашков с Еремеем тоже поднялись с мест. Толбузин достал с груди грамоту-список послания архиепископа Тобольского Симеона государю великому всея Руси Алексею Михайловичу, писанную в 1658 году. В ней Симеон доносил государю о бедах полка, о многих над людьми казнях «то ли человека, то ли кровохлёбного зверя даурского» воеводы Пашкова, о начавшемся было против его злодеяний бунте казаков, о битье железным чеканом и сеченьем кнутьями на козлах до полусмерти посланного с полком протопопа, о непозволении ему отправлять церковные службы и отнятии у него священнического одеяния и святых даров. Завершалось послание словами: «…а ныне, Государь, жив ли, нет ли протопоп Аввакум с семейством, мне не вестно».

Слушал Аввакум и думал с благодарением, что ведь дошла с добрыми людьми его бумага до друга Симеона, а тому уж прошло пять лет и зим.

Пашков стоял, опершись руками в край стола, и всё ниже и ниже клонил голову, будто кто гнул её к столешнице, как на плаху.

– Ну, во-от, – промолвил он уязвленно и развернул над столом руки. – Кругом я один повинен, а у меня грамотка от Никона, великого государя-патриарха, на запрет священнодействовать распопе Аввакуму есть, там в шкатулке.

– Верю, что есть, – мягко согласился Толбузин. – Да Никона-патриарха больше нет на Руси вот уже как пять годов, а Божьей милостью хранимый Аввакум есть, есть и письмо к нему: государь желает его скорого возвращения в Первопрестольную и просит для себя и всей царской семьи святоблагословения протопопова. Вот так, – протянул Аввакуму письмо. – Чти семье, радуйтесь милосердию тишайшего царя нашего, видно, ты ему люб.

Только теперь свёл руки Пашков, сцепил на животе, глядел на протопопа удивлённо и с опаской одновременно.

– Ну-у-у, – выдохнул, как простонал, Афанасий Филиппович, – кабы я ведал, протопоп, что огорожа у тебя выше колокольни…

– Буде тебе, боярин, – застился ладонью Аввакум. – А вот сундук и ключ от церкви теперь же пожалуй. Да Марью с Софьюшкой пришли церковь прибрать к Великой неделе. Нонче будем Пасху Христову праздничать!

Утром казаки перетаскали в большую лодку бутор бывшего воеводы. Много чего хотел загрузить в неё Пашков, да всё не поместилось, но сундук, окованный железом и под замком, с полковым царским жалованьем ухватил было за скобы, пытаясь приподнять от пола, да казаки не дали, сказали Толбузину, что не получали денег за все годы похода. И Илларион Борисович наложил на сундук арест, пообещав людям выплатить теперь же всё до денежки, а жалованьем погибших государь указом своим распорядится. Пашков чертыхнулся и пошел к лодке, где его ждали домочадцы, а чтоб не явиться с пустыми руками, заглянул в курятник, поднял там курий переполох и вышел с черным петухом под мышкой: «Голоси по утрам, привык к тебе».

Весь люд, кроме сторожевых казаков на вышках, столпился на берегу. И Толбузин вышел проводить, и Еремей в последний раз попрощаться. Взошел по сходням в лодку Пашков и сапогом, со злостью, спихнул сходни в воду. Семеро якутских казаков уселись на седушки, взбурлили воду вёслами, стронули судно, поплыли. Оставшиеся на берегу служилые молча глядели вслед, один Еремей кланялся да Аввакум благословил крестом на дорогу и поясно поклонился Фекле Симеоновне, бледной от страха перед долгой дорогой и неизвестностью, что ждёт их в Москве, ежели доберутся до неё живыми. Поклонился и доброй Евдокии Кирилловне, плачущей с Симеонушкой на руках, и сам утёр слёзы, поминая милость боярынь.

Только один человек бросился за лодкой по берегу, кричал и плакал, умоляя Пашкова спасти от растерзания, но отмахнулся от него двумя руками хмурый, как дремучий бор, Афанасий Филиппович и повернулся спиной.

Со злорадством наблюдали казаки, как забрёл по грудь в озеро Кривой и хлопал по воде руками, будто норовил оторваться от неё и полететь следом. И не устояли, побежали к нему, увидя, как десятник Диней, подбежавший первым, забрёл в воду, сгрёб Василия за волосы и поволок к берегу. Мокрый, с выпяченным от ужаса белым, в красных прожилках, глазом, елозил в ногах Динея приказчик, бормотал бессвязное. Подбежавшие казаки кружком обступили их, готовые пришибить палача, да так, чтоб не видел батюшка Аввакум, но протопоп понял затею, зашагал к ним. Косясь на него, Диней под одобрительное ворчание казаков обещал Кривому:

– Мы тя ежели не днесь, то всё едино гузном на кол насодим, да ишшо подсобим, поддёрним за ноги, чтоб кол в горло те вошел, чтоб рот жабий во-о как раззявился и глаз гадючий изо лба выскочил.

– Ух, как подмогнём! Видывали, как ты нашего брата ловко натыкал, – возбуждённо загалдели казаки. – Нехитрое дело сие! Дня не продышишь, как наткнём на тот рожень-оглоблю, что ты для батюшки-протопопа самолично затесал! Тебе и сгодится!

Подошел Аввакум, казаки расступились. Кривой Василий мотался, стоя на коленях, в мокрых, облепивших тело штанах и рубахе, позеленевший не от купания в утренней воде, а от страха и злобы, и глядел на ненавистного попа ярким, будто накалённым изнутри, глазом.

– Отступитесь от него, братья, – попросил Аввакум. – Негоже при новом воеводе старые казни учинять, брать на душу грех смертный. Един ему судия – Бог. Вставай, замотай-человечишко,