И слово было «экскаватор», и слово звучало: «ко». А это я, с трудом разбирая отличия тягача от грузовика, путая грейдер и грейфер, бульдозер и трактор и думая, что моя бабушка, работавшая педагогом у строителей, просто выдумала слово «автокран», исхитрялась доигрывать, листая книгу про то, о чем мне нечего сказать. И невольно – от нехватки смыслов – сообразовала это нас обоих развивающее чтение с главным залогом успешного тренинга: связью понятийного и сенсорного, познанием через эмоции и тело. «Ко», собственно, – это ковш, а ковш – это ладошка Самса, которую я скучковывала в лопатку и показывала, как ею копают. Когда мимо проезжает поливально-уборочная машина, Самс громко шипит: «чщи-чщ-щ-щ» – и трет себя рукой по животику: потому что так шипела и терла ему животик я, изворачиваясь объяснить, что такое щетка – один из немногих элементов машины, который я узнаю безошибочно. Благодаря изображению подъемного крана Самс узнал понятие «высоко», которое для него значит: потянуть к потолку ручки и привстать на цыпочки. А вот что бетономешалка говорит: «кыты-кыты-кыты!» – и поперебирать пальцами – это придумал он сам. И хотя мы в унисон ух-укаем, как сова, которую прямо сейчас выгружают, переворачивая машину целиком, из ковша экскаватора, – я не узнаю своей выучки в восьмеркой собранных губках, которые издают тугой коровий «ук». Ну а мяукать без ложной литературности – то есть во весь рот «йа-ау», в обход мультяшной «м» – он научился позднее всего, зато натуральнее. Прижилось было и «кар», но скоро стало синонимом целого крокодила. Мне же остается думать, как различать голос слона «ту-ту», звук поезда «тух-тух» и универсальное слово-заменитель «туду», в особенно отчаянных случаях уточняемое как «додо» – дай, мол, немедленно, а не то мне полный туду, тем более что муж рассказал, что, например, в Японии на рельсах нет стыков и поезда там не стучат, и как после этого учить ребенка базовым представлениям о мире, когда мои собственные перевернулись?

Да и не очень я в них уверена, и, когда ребенок мычит и вытуживает кулачками скорость, будто храбрый портняжка воду из сыра, я чувствую скорее смущение, чем гордость за то, как убедительно я показала ему мотоцикл.

Поэтому и еж – это пальчиками за шею и шухтеть, ведь я всеми ежами дома лезла ему за шиворот и говорила «шух-шух»: у ежей, особенно плюшевых и деревянных, очень удобный нос, чтобы совать его кому-то взвизгивающему за шиворот, – и вот Самс убежден, что в природе ежи тоже чуть что – суются, лезут.

Но главное – не знаки вещей, а признаки диалога, в котором каждый из нас никак не привыкнет, что больше не бросает реплик на ветер – слова склевывают на лету и опять налетают, пока не полезешь за еще одной хлебной корочкой. Самс будет у-укать, пока я не верну отзыв на его пароль: «Сова, да, верно, это сова», потому что ему важно не то, что это сова, а то, что я поняла, что он понял, что это сова.

Впрочем, не все слова приходят к нему от меня, из клювика в клювик, про некоторые потом хочется спросить, где он этого наклевался. Так, я время от времени пытаюсь ввести сигнал «бо-бо!» для всего кусачего и горячего, но приживается «ай!» – с легкой руки Самса, задержавшейся в проеме двери, которую я пыталась закрыть. Руке его было «бо-бо», зато сигнал прижился, бонусом подарив имя «ай!» проему двери.

О включении же самосознания ребенка я бы не узнала, если бы однажды не поставила в онлайн-плеере не самую любимую и для разнообразия вдруг выбранную песню Пончика и Сиропчика, которые определяли свою самость лакомствами: «Вероятно, любит всякий, и я, и ты. Кулебяки, козинаки, и ты, и я…» На первом же куплете Самс, вместо того чтобы показать, как обычно, на свои лакомства – печеньки, сушки, биолакт, – ткнул в себя и произнес: «я». И вскоре признал за мной права на такое же самоопределение, пометив меня тем же словом. Теперь мы не симбиотическое целое, а «я» и «я».

Вообще гордость за результат – не главная эмоция, на которую я подсажена разводиловом развивашек. Куда сильнее гладит меня по самолюбию восторг – его неудержимый порыв к распаковке и распознаванию вещей. Однажды я с удивлением нашла на полочке с едва не вплющенными уже друг в друга книжками стихов для детей ту, которую я отложила на вырост и не заметила, как наступило самое время ее открыть. Да и то сказать, малыш в кепочке на сборнике разнородного из Насти Орловой «Малышам» – не показатель, что внутри, о диво, пропечатана ее «Дорожная азбука» аккурат с машинками, которые маркируют для меня сейчас все изданное лично для Самсона. Это азбука с самосвалами, пожарками и экскаваторами, в которые мы тычем и вопим, но вот он смотрит на них, так торжественно замерев, что мне начинает открываться тихая глубина восторга, и я любуюсь вдруг не им, а, кажется, самим человечеством в его неудержимой воле к познанию.

Повод полюбоваться нашел себе и муж. «О, – сказал, – сегодня Самсон принес мне твой волос, вот это мелкая моторика!»

Иногда мне кажется, что удовольствие – главное, что нас объединяет.

Я обнимаю его собой, оботкнув нас со всех сторон овечьим одеялом – в квартире стынь, – и вяло беспокоюсь, согрет ли он сейчас мною так же сильно, как я им: что бы ни говорили о самоотдаче материнства, я чувствую, что по крайней мере теплоотдача с его стороны не меньше.

Банная революция свершилась, когда однажды я почувствовала, что погибну, если еще раз помоюсь, как заведено с его первых месяцев: наскоро, с открытой дверью, от которой обложенный игрушками ребенок не мог ни уползти из виду, ни подойти слишком близко под брызги. Поколебавшись, я решила, что, раз он плавает в бассейне с кучей незнакомых теток, совместный сеанс с мамой ему не повредит. В ход пошли дутые кольца самых бестолковых пирамидок, стаканчик из-под щеток, лейка, ложка-погнушка, присосчатые шары; на кораблик и уточку он разве что глянул. Я нырнула с ушами в горячую грезу о том, как вот я только что родила его в теплую воду жизни и он обживается, плещась и подольше удерживая обеими руками у дна давно захлебнувшийся стаканчик, чтоб набрался как следует, и вскакивая с ним победно, чтобы пролить частью на себя, частью на пол, – обливается и оступается и никогда не упадет, потому что кругом – я, и мои ноги как древние берега реки, выходящей в море, и я на его