— Успокойся, — сказал Параход самым проникновенным тоном, на какой только был способен, — я никому ничего не скажу.

* * *

Бродяга подумал, что это может оказаться чистой правдой в двух случаях: если он не станет тянуть резину и пристрелит Седоволосого прямо сейчас… и если повернуть дело так, чтобы навесить на старикана те четыре трупа. Или больше, чем четыре, — война ведь еще не закончена, правда?

«Уж не хочешь ли ты спихнуть на него часть своих новых грешков, а заодно и старых?» — раздался где-то в глубине сознания тонкий голосок, который, возможно, принадлежал совести, но скорее всего, Божьему посланцу, надзирающему за бродягой на протяжении долгого искупительного срока.

Нет, конечно, ничего такого у него и в мыслях не было. Просто он считал, что в войне с чужими все средства хороши. Правда, неопределенный статус Седоволосого внушал некоторые сомнения и чувство неуверенности в собственной правоте. Оставалось надеяться, что Господь направит его мысли и намерения в нужное русло.

А нужда в этом усиливалась с каждой минутой. По мере того как в памяти бродяги всплывали и обретали ясность события минувшей ночи, на него, словно оползень черной земли, наваливалась тяжесть содеянного. Он снова совершил смертный грех — на сей раз четырехкратный. И то, что это сделано ради спасения Малышки, почему-то не перевешивало (и даже не приподнимало) на его внутренних весах чашу вины, опустившуюся так низко, что ее уже поджаривало адское пламя. Перед ним замаячил еще один приговор, еще один срок, который будет добавлен к уже отбытому, еще одна вечность в здешней преисподней…

Придавленный к стене отчаянием, он с опозданием заметил, что Малышка подошла ближе. То, что она не боялась незнакомца, как будто говорило в пользу последнего, а может, они все трое сошли с ума. Бродяга окончательно утратил простоту своего прежнего мирка — да и разве могло быть иначе, когда в него вторглись проклятые крысы дьявола!

* * *

— Меня ищут? — спросила Елизавета у Парахода.

— Если ты имеешь в виду наших доблестных охранников, то нет.

— Это потому, что… — Она запнулась и как будто хотела поднять левую руку, но, видимо, присутствие бродяги мешало ей сделать это. Параход и так догадался, что она имела в виду пропавший браслет.

— Никого из нас они уже не ищут.

— А кто? — испуганно пискнула она.

Парахода это озадачило. Он знал, где теперь ее побрякушка, да и с человеком, набросившимся на Ладу в церкви, кажется, всё более или менее прояснилось — но что делать вот с этой дамочкой, которая явно не хочет, чтобы ее нашли? Она даже не спросила, что случилось. Она спросила: «А кто?» Несмотря на очевидные странности в поведении, Параход не считал ее помешанной. Как и раньше, на «большой земле», помешательство было самым легким способом объяснить всё находящееся за гранью понимания. Что связывало бывшую (теперь уже точно) участницу проекта и ходячее кладбище парфюмерии, он мог вообразить с большим трудом, однако не исключал, что путь к затуманенному сознанию бродяги лежит именно через эту женщину. И он начал осторожно прощупывать почву.

— Ты кого-то боишься?

Она по-прежнему прятала руки, но, несмотря на полумрак, Параход успел заметить, что они запачканы в крови — возможно, в ее собственной, потому что женщина была ранена.

— Почему вы так решили?

«А тут и решать нечего, достаточно на тебя посмотреть». Вслух он этого, конечно, не сказал. Тут требовались мягкие методы.

— Тебе нужен врач. И тебе тоже, — Параход посмотрел на бродягу, который что-то шептал себе под нос, привалившись к стене и полузакрыв глаза. Наверное, молился. Какой всё-таки набожный парень. Если бы он еще не вырывал зубами глотки…

Но уже в следующую секунду бродяга оскалился, как одичавший пес, и стремительно выбросил руку к его лицу. Параход даже не успел отшатнуться. Он увидел в нескольких сантиметрах перед собой окровавленную ладонь, изувеченную посередине (давняя рана сильно напоминала затянувшуюся пробоину от гвоздя размером с железнодорожный костыль), и хищно загнутые траурные ногти.

— Никаких врачей, ты понял? — яростно прошипел бродяга, сверкнув желтыми от гноя глазами.

— Хорошо, никаких врачей, — немедленно согласился Параход, ощутив холодную влагу под волосами на голове.

* * *

При слове «врач» в мозгу бродяги включился заржавевший, но еще вполне исправный механизм долгосрочной памяти — и старые вагончики покатились по таким же старым рельсам, дребезжа и постепенно набирая ход. Вот только вид из мутных окошечек был не таким, на который рассчитывал Параход. Там мелькали картины, имевшие мало общего с помощью больным, облегчением их страданий и, тем более, излечением. Нет, там «врачи» приходили в сопровождении одного или двух верзил (вроде тех, с которыми бродяге недавно пришлось иметь дело, — может, еще и поэтому он был так успешен?) и задавали дурацкие издевательские вопросы, но чаще не задавали, а предписывали пирогенную терапию, после которой температура поднималась до сорока, начинались делириумные расстройства, — однако сопутствующие этому рвота и желудочное кровотечение казались просто мелкими неприятностями по сравнению с пыткой под названием ЭСТ. Да, бродяга застал то время, когда электросудорожную терапию еще не отменили по гуманным соображениям, однако дьявольская хитрость так называемых «врачей» заключалась в том, что и после официальной отмены ЭСТ можно было практиковать с согласия пациента! Ясное дело, с получением «согласия» проблем не возникало, а если возникали, как в случае с человеком, которому в будущем предстояло сделаться бродягой, слугой Господа и защитником Малышки, то санитары по приказу врачей «улаживали вопрос». Результат такого улаживания иногда был худшим, чем последствия самой терапии, поэтому неудивительно, что воспоминания бродяги о тех временах смахивали на фильм ужасов, хранившийся на дальней полке, а его личный счет к «врачам» вряд ли сильно отличался от намерений бывшего узника концлагеря по отношению к своим мучителям.

* * *

В общем, с предложением врачебной помощи Параход немного промахнулся, но не мог же он предвидеть всё. По правде говоря, он начал жалеть о том, что сунулся в эту нору. У него хватало своих проблем (до сих пор выглядевших трудноразрешимыми — если вообще разрешимыми), чтобы взваливать на себя заботу о двоих раненых, как минимум один из которых был непредсказуем, словно паровой котел с поврежденным аварийным клапаном. Он мог взорваться в любую секунду, но мог не взорваться никогда. Находиться с ним рядом было всё равно что играть в «русскую рулетку». Хотя, если бы Параходу предложили выбирать, он выбрал бы «рулетку» — в этой игре он имел бы больше шансов.

— У нас есть лекарства, — внезапно сказал бродяга, сменив гнев на милость, и даже с какой-то затаенной гордостью — мол, видишь, как я о ней забочусь!

На этот раз Параход решил не испытывать судьбу и ограничился кивком. Елизавета всё так же неотрывно смотрела на него, а он не мог понять, чего в ее взгляде больше — надежды или страха услышать плохие новости. Хотя, казалось бы, куда хуже…