— Прошу садиться, господа. Я слушаю вас.

Ещё в пути Волин и Чубенко решали, как им обращаться к Петлюре. «Товарищ», естественно не подходит, какой он им товарищ? «Господин» — унизительно для них, словно они за милостью явились. По имени-отчеству вроде неприлично — малознакомы.

— Знаешь, а ведь он вроде генералом числился у Скоропадского, вот давай и будем как к генералу — «Ваше превосходительство». По крайней мере официально и уважительно.

И Волин начал:

— Ваше превосходительство, ваши представители предложили штабу армии Махно заключить союз против Деникина. Главнокомандующий Нестор Махно поручил нам вести переговоры.

— У вас есть какие-то предложения по проекту договора?

— Да, мы составили проект, который уже можно обсуждать, — Волин вытащил из полевой сумки лист бумаги и подал Петлюре. Тот начал читать:

— Так... Ну раненых мы вполне обеспечим лечением, найдём места в госпиталях Жмеринки, Винницы и других городов. Как думаете, начальник штаба?

— Я думаю обеспечим, — сказал Тютюник, поглаживая ус. — Не хватит здесь, отправим в Галицию.

— Ну то, что обе стороны обязуются сражаться до победы с общим врагом, а именно Деникиным, нас тоже вполне устраивает. Конечно, поделимся и боеприпасами. О чём речь? Но вот эта статья не годится, господа.

— Какая? — спросил Волин.

Петлюра ткнул пальцем в бумагу:

— Вы пишете, что обе стороны могут свободно пропагандировать свои взгляды и даже распространять литературу. Это не пойдёт.

— Почему, Симон Васильевич? — попытался Волин растопить лёд недоверия атамана.

— Никакой пропаганды в моей армии я не допущу, — решительно заявил Петлюра. — И вообще, от слова «пропаганда» за версту несёт большевизмом.

— Но, Симон Васильевич, мы ведь тоже не приемлем большевизм.

— Тогда зачем пишете о пропаганде? Тютюник, что вы думаете о пропаганде?

— А что тут думать? К стенке пропагандистов, это главные разлагатели армии.

— Ну вот, начальник штаба знает, что говорит. Я бы предложил вместо этого вписать пункт о линии разделения между нашими армиями, чтоб не вы в наши дела, не мы в ваши не лезли.

Волин с Чубенко переглянулись: надо соглашаться.

— Потом, — продолжал Петлюра, — все стратегические задачи и планы мы должны согласовывать друг с другом.

— Ваше превосходительство, ваши дополнения слишком серьёзны, чтоб сразу согласиться, позвольте нам обсудить их между собой и найти приемлемое решение.

— Я согласен. Пройдите в соседнее купе и посоветуйтесь.

— Нет, мы лучше выйдем из вагона, заодно покурим на воздухе.

— Хорошо. Сделаем перерыв на четверть часа, — согласился Петлюра.

Волин и Чубенко вышли из вагона, отошли в сторону, закурили.

— Хэх, — хмыкнул Волин, — в купе пригласил, чтоб подслушать всё.

— Да и тут ушей звон сколько, — кивнул Чубенко на караульных, подозрительно наблюдающих за ними.

— Ну эти «попки» не поймут, о чём речь. Так как сделаем, Алексей?

— У нас что главное? — Разместить раненых, чтобы развязать армии руки. Это он принимает безоговорочно. Значит, всё. Главное достигнуто, а остальное — муть. Примем всё, а уж как выполнять, поглядим. Я вот ещё что подумал, надо уговорить его на свидание с батькой.

— Зачем?

— Скажу после.

Они докурили и направились в вагон с твёрдым решением принимать любые предложения Петлюры.

Пока махновские дипломаты перекуривали на улице, Петлюра с Тютюником придумали к договору ещё один пункт, и едва Волин и Чубенко заняли свои места, Петлюра, указывая на карту, сообщил:

— Мы тут посоветовались и решили пункт о границах расположения армии Махно представить в таком виде.

Волин заглянул в карту, где юго-восточнее Умани был нарисован квадрат.

— Вот, глубиной в 60 и шириной в 40 вёрст, — пояснил Петлюра. — Разве этого мало?

— Мы согласны, — сказал Волин, для порядка переглянувшись с Чубенко и дождавшись кивка головы.

Обсудив ещё несколько положений и согласовав окончательно формулировки статей, выработали окончательный вариант договора.

— Ваше превосходительство, Нам кажется, вам следует лично встретиться с нашим главнокомандующим, обсудить оперативную обстановку и согласовать действия, — сказал Волин. — В договоре обозначены только общие черты нашего союза. А о деталях вы бы договорились при личной встрече.

— Это хорошее предложение, — согласился Петлюра. — Мы подумаем. Вы правы, не всё можно решить на бумаге. Как думаете, Тютюник?

— Я согласен, Симон Васильевич.

Договор был отпечатан на украинском языке (Симон Васильевич был твёрдый националист) в двух экземплярах, и оба скреплены четырьмя подписями договаривающихся сторон.

Вручая один экземпляр Волину, Петлюра сказал:

— Я согласен встретиться с Махно.

— Где, ваше превосходительство? Здесь, в Жмеринке?

— Нет. Я прибуду со своим поездом в Умань. Пусть к 12 часам дня 25 сентября ваш главнокомандующий встречает меня.

— Так. Сегодня 20-е. Думаю, пять дней вполне достаточно для подготовки, Итак, Умань, 25 сентября в полдень.

— Да. Прошу передать Махно мои наилучшие пожелания, — при этом Петлюра даже щёлкнул каблуками. Тютюник лишь кивнул утвердительно головой.

В лагере Махно чувствовалось оживление. На станцию Умань прибывали порожние эшелоны, в которые загружали раненых. Со многими из них отправлялись жёны, невесты, которым обязательно вручались деньги и продукты на дорогу.

Всё это происходило под непрекращающуюся канонаду не утихающих боев. На Реввоенсовете, собравшемся обсудить предстоящую встречу Махно с Петлюрой, Чубенко заявил безапелляционно:

— Это, товарищи, прекрасный момент для ликвидации Петлюры.

— Как? — удивился Белаш. — Но это же, в конце концов, непорядочно.

— А с его стороны порядочно вести двойную игру?

— Что ты имеешь в виду?

— Я видел в Жмеринке на станции двух деникинских офицеров. Почему они там оказались? Ведь считается, что Петлюра в состоянии войны с белыми. Вы представляете, в каком положении мы окажемся, если они сговорятся.

— От Петлюры этого можно ожидать, судя по тому, насколько он был «верен» Раде и гетману Скоропадскому, — сказал Махно. — Так что в предложении Чубенко есть рациональное зерно. Надо подумать.

— Но его армия? Как она отнесётся к этому? — усомнился Белаш.

— А как григорьевцы отнеслись к смерти своего атамана? Половина перешла на нашу сторону, половина разбежалась. Лишь верблюжанцы, его земляки, серчают на нас.