Ендрек бросился вперед, подхватывая командира телохранителей. Лекса широким взмахом дубины сбил с ног троих драгун, четвертого прикончил пан Вожик, страшный, оскаленный, забрызганный своей и чужой кровью.

— Суки... — захрипел он пересохшим горлом. — Суки... Сдохнем все... А это еще...

Перекрывая лязг стали и крики сражающихся, где-то вдалеке за оградой взревели трубы.

— Дудят, мать вашу... — Пан Вожик сплюнул тягучую слюну и закашлялся.

— Дык это ж... того-этого... — Глаза Лексы округлились.

Грозинчане вдруг заметушились, как муравьи в растревоженном муравейнике. Часть их бросилась к воротам, стремясь вскочить за ограду.

— Твою мать! — Пан Цециль грянул шапку оземь.

Ендрек вскарабкался на кучу битого камня и увидел, как от тракта на черных, будто вороны, драгун накатывается волна всадников на гнедых конях. Горящие огнем кирасы и шишаки с султанчиками. С желтыми султанчиками. И такими же желтыми, цвета весеннего сорняка одуванчика, были трепещущие за плечами каждого всадника крылья.

— Гусары! — заорал Ендрек, подпрыгивая. — Выговцы!!!

Остро заточенные кончары сверкали в вытянутых руках, как нацеленные во врага молнии. С лязгом и хрустом врубилась гусарская сотня в расстроенные, смешанные ряды драгун. Грозинчане не успели развернуться, не успели даже попрыгать в седла коней и гибли один за другим под безжалостной сталью.

— Бей-убивай! Пардус! Бей, Выгов!!!

— Наши! Гусария!!! — Студиозус замахал руками, и тут камень под его ногой подло вывернулся, покатился, подпрыгивая на ходу. Ендрек взмахнул руками, как решившая взлететь курица, и полетел вниз лицом. А потом плотно умятый сапогами снег ударил его в лоб.

С высоты птичьего полета некогда скромный, но строгий монастырь больше напоминал городскую свалку. Всюду груды битого камня, обгоревшей дранки, осколки черепицы. Снег вытоптан и щедро измаран копотью и кровью. Уцелевшим монахам, а выжило их всего восемь человек, ни за что не справиться с восстановлением разрушенного грозинецкими чародеями. Тут можно бы повести речь о закрытии обители Святого Лукьяна, если бы не обещание короля Юстына пособить строительству и денежными средствами, и рабочей силой из окрестных сел. Он даже объявил во всеуслышанье, что желает видеть монастырь на том же месте, но больше и красивее прежнего.

К слову сказать, его величество сражение проспал сном праведника в доме игумена. Отец Можислав и пан Каспер Штюц, находившиеся при нем неотлучно, после рассказывали, что поначалу опасались за жизнь его величества, несмотря на успокоившееся дыхание и ровное сердцебиение, — мало ли что мальчишка налечил там? Но после, когда на глазах стала очищаться кожа, выравниваться бугры и зарастать язвы, всякие сомнения отпали. К утру пан Юстын стал почти что прежним красавцем, при виде которого замирало сердце не одной панянки от Тернова до Таращи. Только очень уж измученным выглядел король. Будто на лечение уходил весь запас жизненных сил, отведенный ему при рождении Господом. Поэтому решение лейб-лекаря было непререкаемым — не будить, не тревожить ни в коем случае. Отец Можислав со свойственным ему монашеским смирением согласился. И то правда, не все ли равно? Разбуженный пан Юстын в сражении погоды не сделает. Он всегда отличался большей ловкостью на балах, чем на поединках. А одолеют грозинчане, так пускай лучше сонного возьмут. Все телохранителям меньше стыда будет. Пан Раджислав Матыка, хотя и придерживался иного мнения насчет стыда, спорить с игуменом и лекарем не стал. Оставил двоих воинов на всякий случай, и уж что он им приказал сотворить, если ворвутся драгуны, никто так и не узнал.

Проснулся король лишь к вечеру. Выговская хоругвь, приведенная паном Юржиком — от потери крови шатающимся в седле, но довольным, как обожравшийся сметаны кот, — нанесла грозинчанам сокрушительное поражение. Можно смело сказать — Бжезувский драгунский полк перестал существовать. Из обычных четырех сотен три развеяны в пыль — в плен захвачено немногим более половины, и то, считай, каждый ранен, остальные убиты. Лужичане завладели полковыми клейнодами — бунчуком и хоругвью. Сам грозинецкий полковник, пан Владзик Переступа, позорно бежал с десятком верных людей. Удрал, несмотря на то, что пан Войцек Шпара, срывая голос, вызывал его на поединок.

Гусары разбили полевой лагерь на повороте тракта. Там, откуда паломник, спешащий замолить грехи, впервые видит монастырь. Установили палатки, коновязи, развели костры, в которых тут же, едва утихла горячка боя, кашевары принялись варить кулеш.

Короля, которого выговцы взялись опекать словно дитя малое или роженицу, перенесли на носилках в палатку полковника — пана Малаха Сивоконя. Очнувшись, пан Юстын приказал никому из малолужичан не уезжать.

Да, собственно, отрядники пана Цециля и не думали срываться в путь-дорогу на ночь глядя. Всему свое время, как сказано в «Деяниях Господа», и есть время наносить раны, а есть время их перевязывать. В живых из малолужичанского отряда остались не многие. Четверо с тяжелыми увечьями (в их числе и чудом выживший пан Володша, которому досталось около полутора десятка сабельных ударов) лежали в лазарете. Лейб-лекарь обещал собственноручно заняться их ранами. Остальные собрались у костра. Дважды раненный, к счастью оба раза легко, пан Вожик; Лекса, отделавшийся дюжиной мелких царапин; пан Войцек, которому вражья сабля прочертила кровавый след прямо поверх старого шрама (пан Цециль пошутил — будешь, мол, теперь Дваждымеченый); Хватан с огромной шишкой посреди лба — это конь Владзика Переступы его припечатал (хвала Господу, вскользь), когда урядник попытался достать кинувшегося наутек полковника. Ендрек тоже вышел из боя со здоровенной ссадиной чуть выше правой брови. Так что они с Хватаном без смеха смотреть друг на друга не могли. Масла в огонь подлил пан Каспер Штюц, заявивший с невинным видом: «Вы, вояки, бодались, что ли?» Кроме них, у костра сидели пан Казимеж Боцик с правой рукой в лубке и перевязанной головой (он попал под обрушившуюся стену трапезной), пан Люциан Тарпа из Чернопустовки, что под самым Крыковым, окривевший в последнем бою, да пан Юржик Бутля, присоединившийся к друзьям уже после боя. Он баюкал левую руку, но сохранял бодрость духа и так и сыпал прибаутками, суть которых сводилась все больше к отяжелевшим подштанникам пана Переступы.

— Ежели встречу пана полковника Бжезувского, — говорил он, хитро поглядывая по сторонам, — всенепременно посоветую желтые штаны заказать у портного.

— Это еще зачем? — удивился Казимеж Боцик.

— А слыхали, панове, герой Грозыня, первый богатырь ихний, что еще при Гарашке Струковиче на Малые Прилужаны ходил, красную рубаху напяливал?

— Ну, слыхали, — кивнул пан Казимеж, но тон его не вселял уверенности, помнит ли пан в самом деле или просто соглашается, чтоб пана Бутлю не обидеть.

— Это который горного великана голыми руками задавил? — проявил гораздо большую осведомленность пан Цециль.

— Он самый. А знаете, панове, зачем он красную рубаху носил?