Иногда я чувствую, что жизнь моя похожа на жизнь одного из ранних христианских святых, столь любимых нашей королевой, и что суть ее – вечная борьба. Мне нет еще и тридцати пяти, но чувствую я себя на пятьдесят. Марианну, это глупое дитя, изгнали в День святой Сесилии, когда я прислуживала королеве во время ее благочестивой мессы. Я размышляла над жизнью этой святой: бесконечные гонения, муки, множественные попытки казнить, весь мир против нее.

Он отослал вещи этой девочки; моя уловка с письмом сработала. Эта хохотушка уехала, но я знаю, что она не исчезнет никогда, сквозь ее облик проступают туманные очертания любовниц будущих лет, мои постоянные спутницы и постоянные угрозы. Я вырезаю «МА» на куске нефрита и думаю о другой Марианне, герцогине де Шатору. Я много лет не вспоминала о ней; даже самые живучие призраки в конце концов исчезают. Вынуждена признать, что за этой глупышкой было интересно наблюдать, смотреть на ее косые пустые голубые глаза, на ее ротик, похожий на розовый бутон. Франни сказала мне, что смотреть на нее – все равно что смотреть на первую Марианну.

Я резко швыряю нефрит в воду, всполошив спокойных рыб.

Я больше так не могу, не могу. Да, без Луи я умру, во многих смыслах, но и жить с дамокловым мечом над головой я больше не в силах. Довольно.

Он приходит ко мне, как всегда приходил. Завтра он уезжает в Фонтенбло, а я пока останусь здесь, отдохну. Он садится на кровать рядом со мной, но я не глажу его по рукам, не успокаиваю, а когда он говорит о своем недовольстве маршалом д’Эстре, который командует войсками, я не утешаю его, не шепчу ласковые слова.

Впервые смотрю на него с чувством сродни холодности. Он – упрямец, даже когда знает, что поступил неправильно; взгляд у него глуповат, голова чуть наклонена. Но я все это уже видела раньше и больше не хочу этого видеть.

Повисает молчание, он вздыхает, дергает себя за парик, разглядывает новый туалетный столик, который я установила у окна.

– Отличный столик, – замечает он. – А что за дерево? Это же не красное дерево.

– Эбеновое, – лаконично отвечаю я. И делаю глубокий реверанс. – Я уеду, Луи. Я уеду. Удалюсь в Бельвю или в монастырь. – Мой голос срывается, и я вспоминаю, как в молодости я заранее готовила подобные сцены. Довольно, на сей раз я не на сцене.

Он качает головой, но молчит.

– Я больше не могу так жить! Не могу. Эти глупые девки, эти заговоры. Вы должны отпустить меня!

Я вижу, что его ошеломила моя холодность, и чувствую, что старое сочувствие возвращается, желание баюкать, успокаивать. Я прикусываю губу сильнее обычного и чувствую привкус вермильона пополам с кровью.

Он встает и прохаживается по комнате, какое-то время смотрит на эбеновый столик у окна.

– Ты столько для меня значишь, – наконец произносит он.

– Я хочу уехать.

– Нет, ты не можешь… ты не можешь… – Он запинается, краснеет, не может продолжать. Вот он, мужчина, который всю жизнь провел, прячась от внешнего мира. Ему очень льстит, что он недоступен. Я знаю его лучше всех, но все равно до конца его не знаю и, быть может, никогда не узнаю.

Мы какое-то время замираем в молчании, я задерживаю дыхание. Неужели я хочу этого? Я начинаю молча плакать, издавая жалкие и нерешительные всхлипы. Я ищу только покоя. Почему мне не дадут покоя?

Он подходит к постели, притягивает меня к себе, неожиданно настроенный решительно и твердо. Он обнимает меня, и внутри все замирает: как давно я не чувствовала его объятий.

– Любимая моя, ты столько для меня значишь. Ты никогда не уедешь. Никогда. Даю слово.

Я вздыхаю, пытаясь сдержать слезы. Обещание, слова, о которых так давно мечтала, – с годами прогнили.

– Обещаю, – вновь шепчет он и прижимает к себе крепче.

Я отстраняюсь и вытираю глаза.

– Ты обещаешь, Луи, но потом… потом что-то… кто-то… заставит тебя передумать.

– Нет, – горячо протестует он. – Нет, я никогда тебя не отпущу, не отошлю. Будь в этом уверена, милая моя. Прошу тебя. Я даю тебе слово.

Обещание, которого я ждала столько лет. Его слова должны успокоить меня, но я им почти не верю. Только беззащитность на его лице придала мне уверенности, и той ночью я хорошо сплю, отчаянно цепляясь за ту часть моей веры в него, которая все еще жива.

Зима выдалась холодная, лютая, и король с придворными перебрался в Трианон[24] – дворец поменьше, зато более уютный, чем Версаль, да и обогреть его было гораздо легче.

Мы покидаем дворец, сразу ставший печальным и пустынным, словно на Новый год. Одна только мадам Виктория, третья Дочь Франции, остается здесь: она больна. Луи целует меня на прощание и заверяет, что он придет навестить принцессу, а после этого будет всю ночь развлекаться в городе. Я желаю ему всего доброго и напоминаю, что завтра предстоит заседание Государственного совета.

Мы расстались, а за этим последовало жестокое напоминание о том, что соперницы являются не только в человеческом обличье.

Злосчастный безумец, в котором будто воплотилось все наше беспокойное время. Фанатик-одиночка, вбивший себе в голову, что, нанеся удар королю, он сумеет покончить со всеми недугами, терзающими нашу страну.

Дамьен напал на короля под портиком у входа в Мраморный дворец, когда Его Величество покидал Версаль в тот январский день. Он не обнажил голову в присутствии короля, то есть допустил вопиющее нарушение этикета, но, прежде чем гвардейцы успели схватить его… нож прошел сквозь теплый плащ короля как раз против сердца, и Луи, мой милый, обожаемый и грешный Луи, упал на ступени крыльца, а рано наступившие зимние сумерки лишь усилили суету и панику среди придворных.

Нам в Трианон сообщили о покушении на жизнь короля, и все тут же устремились в Версаль. Дорога оказалась забита сплошной чередой карет, ночная тьма все сгущалась, многие выбирались из экипажей и бегом спешили ко дворцу, воображая на ходу, какое благородное зрелище они являют собой, столь красноречиво выражая свое горе.

Быстро стало известно, что король не погиб, однако остается в смертельной опасности из-за кровотечения. Я испытала огромное облегчение, но горе мое от этого не уменьшилось. Мне ничего не нужно, только бы увидеть его, положить ему на лоб свою прохладную ладонь, снимая жар, поцеловать его в губы, силой моей любви врачевать его раны. Но во всем этом мне отказано: заботу о государе взяли на себя члены королевской фамилии. Мне вспоминается Марианна, его первая фаворитка, которая в Меце осталась с больным и забаррикадировала дверь в королевские покои. Здесь же о подобном и помыслить невозможно.