В моих комнатах уже растопили камины, а друзья вперемешку с врагами спешат утешить меня и тайком позлорадствовать. Благодаря своему ремеслу мой милый Кенэ получает доступ к раненому и вследствие этого становится связующей нитью между моими апартаментами и королевскими покоями. Он держит меня в курсе того, как развиваются драматические события.

– Постель, на которую его положили, не застелена: слуги же не предполагали, что король будет ночевать здесь. Срочно необходимы простыни, тогда ему будет удобнее.

Еще через час, проведенный в постоянной тревоге:

– Приехали Дочери Франции – мадам Аделаида и мадам София. Когда они увидели, что отец лежит на голом матрасе без простыней, им стало дурно. Едва сумели привести принцесс в чувство. Да, там ведь все испачкано кровью, – добавляет он, будто случайно вспомнив эту деталь.

Над дворцом сияет луна, а в каждом окне теплятся свечи. Кенэ рассказывает, что в толчее у дверей королевской опочивальни граф де Вивон разорвал на себе камзол, а один из лакеев от горя обезумел.

– Потом явилась королева, лишилась чувств, и ее пришлось уносить оттуда. Мадам Виктория, сама больная, потребовала, чтобы ее отнесли к отцу, но лекари не разрешили, и она тоже лишилась чувств – впрочем, в своей комнате.

Еще через некоторое время:

– Простыни отыскали и постелили, теперь король почивает спокойно. Рана не тяжела, но опасаются, не был ли нож отравлен.

Яд! Комната закружилась у меня перед глазами, потом исчезла вообще. Когда глаза открылись, я лежала на ковре, Николь обмахивала меня веером, а добрая подруга Мири поглаживала мне руку, словно ласкала одного из своих кроликов.

И тут Кенэ приносит самую зловещую новость из всех возможных. Он опускается на колени и берет меня за руку:

– Король попросил позвать своего духовника.

У меня внутри все холодеет – даже сильнее, чем занимающийся за окнами морозный рассвет. Этих-то слов я страшилась более всего. Духовник потребует от короля отринуть все, что связано с его былыми грехами. И Луи будет вынужден отказаться от меня.

– Он упоминал мое имя? – спрашиваю я шепотом.

Кенэ явно в замешательстве, парик у него надет криво и не напудрен, как положено.

– Нет, мадам, ни о чем подобном речь не шла.

Пронеслась ли туча стороной или же это всего лишь отсрочка?

Над переменившимся миром встает бледное январское солнце, и нам сообщают: лекари объявили, что король вне опасности, нож не был отравлен. Зимний плащ из плотной ткани, подбитый лисьим мехом, – мой подарок ему – защитил Луи: нож не проник глубоко в тело, а лишь рассек кожу.

Не теряя времени, приступают к допросу безумца Дамьена.

Множатся слухи о том гнусном порождении тьмы, которое совершило покушение на нашего государя:

– Его подстегнула злоба парламентских[25] деятелей!

– Иезуиты[26] его науськивали!

– Он сказал, чтобы опасались дофина. В высшей степени странно: каких интриг и заговоров можно ожидать от размазни?

– Еще больше огня небесного прольется на тот Содом, который зовется Версалем! Нет-нет, это вовсе не моя мысль. Мне так сказал наш приходской священник.

Дамьен служил у одного члена парламента и часто слышал, как хозяин выказывает недовольство королем. И где-то в глубинах ущербного мозга родилась мысль: устранение короля приведет и к устранению главного препятствия на пути к счастью Франции.

Поскольку опасности для жизни короля, как выяснилось, больше не было, члены августейшей фамилии столпились у его постели, окружив назойливой заботой. Теперь ниточкой, которая связывает меня с центром моей вселенной, погруженной в глубокую меланхолию, становится Франни, благо она входит в свиту мадам Аделаиды.

А Луи за мной не присылает. Ни единого слова не велел он мне передать в те три ужасных дня, когда я странным образом зависла между миром живых и миром мертвых. Я принимаю всех, кто является ко мне с визитом, и на их лицах горит любопытство – не менее заметное, чем щедрый слой румян. Я же не забочусь об изяществе наряда и манер. Всем понятно, каким неустойчивым стало мое положение при дворе, – так зачем делать вид, что скрываешь этот факт от обожающих сплетни придворных, этих стервятников, прикрывающихся голубиным воркованием?

– Ах, милочка, какой вам выпал печальный-печальный день!

– Как, уже три дня? Даже четыре? И ни единого словечка в буквальном смысле! О чем, интересно, он думает? А вы сами-то что думаете об этом?

– Мне достаточно одного взгляда на вашу прическу, чтобы понять, как вы подавлены свалившимся на вас горем.

Каждый день без единой весточки от короля приближает меня к изгнанию. А коль уж меня отправят в изгнание, решаю я, больше в Версаль я не вернусь. Никогда и ни за что, как бы он ни просил, ни умолял.

Ждать пришлось семь дней, исполненных невероятных мук. Обо мне забыли, я канула в Лету, сделалась пустым местом.

– Никогда в жизни не видела я еще человека, столь глубоко погруженного в меланхолию. К тому же небритого, – говорит мне Франни, качая головой и глядя на меня с глубоким сочувствием. – Полагают, что рана на теле уже затянулась, – но не в душе.

Я вполне понимаю, что она хочет сказать: Луи больше всего переживает из-за того, что покушение на него совершил один из подданных. Франни сообщает, что король ежедневно видится со своим духовником. Быть может, мой самый главный соперник – Господь Бог, а также страх смерти и греха. В таком случае прежнее обещание Луи теряет всякую силу.

На седьмой день появляется Машо, и лицо у него траурное, как на похоронах. Он склоняется предо мной, и я тут же отсылаю всех прочь.

– Поверьте, мадам, я не испытываю ни малейшего удовольствия, принося вам такую новость. – Лицо у Машо официально-торжественное, но глаза блестят и бегают, стараясь не встречаться с моими.

Мне казалось, что к такому известию я внутренне готова, но теперь вижу, что ошиблась.

– Самое лучшее, госпожа моя, если бы вы уехали. Именно в этом состоит желание короля. – Машо наносит этот беспощадный удар, не отрывая глаз от своих испачканных манжет: если перестаешь заботиться о своем внешнем виде, это считается признаком искреннего горя. «Машо жалеет меня, – думаю я. – Право, что ждет его здесь без моего покровительства?»