Думаю, я уже достаточно сказал, чтобы понимать характер основных разногласий по европейским вопросам, которые к тому времени сложились между мной и практически всеми остальными лицами, имевшими к ним то или иное отношение – как в нашем собственном правительстве, так и в правительствах западноевропейских стран, включая Бенилюкс. Западноевропейцы были счастливы иметь кого-то, кто мог гарантировать их безопасность как в отношении русских, так и немцев, освобождая от необходимости иметь собственную политику в этом плане. Характерно, что они, неспособные отделять политические проблемы от военных в своем мышлении, не могли поверить (в частности, Франция и Нидерланды) в то, что американская военная гарантия осуществилась бы и без политического участия Америки в создаваемых организациях. Американцы же со своей стороны стали мыслить критериями «холодной войны», а в их политике все больший и больший вес занимало убеждение в необходимости наращивания военной мощи, чтобы «удержать» русских от нападения на Западную Европу (при этом Пентагон даже называл предположительную дату – 1952 год). Наиболее подходящая институционная форма виделась ими в НАТО, в использовании которой разрабатывались различные планы, в том числе и без участия Великобритании, Канады и самих США. Вместе с тем наращивалось присутствие американских вооруженных сил в Германии и Японии.

Американское правительство в своей политике в отношении Германии и Европы в целом, а также и Японии придерживалось тех же принципов. Мои оппоненты, заявляя о необходимости наращивания оборонительных усилий, твердили о целесообразности приближения военных баз и других военных структур вплотную к советским границам. Именно в этой аберрации меня обвинял Липпман еще в 1947 году. Я же намеревался держать, образно говоря, дверь широко открытой, чтобы дать возможность появлению крупных образований (объединенная, демилитаризованная Германия, объединенная Европа, демилитаризованная Япония), не связанных военными договорами ни с одной из сторон. Во всяком случае, я был готов к выводу наших войск из указанных регионов при одновременном выводе советских войск с перспективой появления там правительств, независимых от советского влияния. Новая независимая коммунистическая Югославия так же хорошо вписывалась в мою концепцию, как Швеция и нейтральная Австрия. Мне представлялось, что регион неприсоединившихся государств будет постоянно расти, пока не охватит значительную часть Европейского континента. И я считал, что наша готовность к выводу войск будет стимулировать советскую сторону поступить так же. Только таким путем, как мне казалось, можно было бы добиться стабильности в Европе и сделать первые шаги по коррекции того геополитического дисбаланса, к которому привел итог Второй мировой войны.

Такова первая основная проблема, которая меня в то время занимала. Второй являлось стремление найти как можно быстрее выход из ненормальной военно-политической обстановки в Западной Европе, связанной с различными обязанностями, взятыми нами на себя. Я не сомневался, что сложившаяся обстановка – пресловутое «статус-кво» – перекликалась как раз с теми обязательствами, которые связали Америку, как говорится, по рукам и ногам на длительный срок. И в то же время такая биполярность, как мне представлялось, не могла существовать неограниченно долго. Было ясно, что нам уже не удастся возвратиться к изоляции XIX века, но мы не были еще готовы ни по своему темпераменту, ни с точки зрения общественного мнения стать великой империей в самом широком смысле этого слова и, в частности, быть своеобразными опекунами для сложившихся в течение столетий западноевропейских народов. Я полагал, что в один прекрасный или совсем непрекрасный день разделенная Европа, испытывавшая на себе влияние присутствия американских и русских войск, поддастся желанию жить в более естественных условиях, которые бы отвечали истинной силе и интересам европейских народов. И важным было то, чтобы наши планы в отношении будущего Европы позволили такому явлению произойти, когда наступит время, а не воздвигли бы непреодолимое препятствие.

Основу решения этой проблемы составляли, вне всякого сомнения, два различных подхода. По-моему, я был одним из тех, кто пытался обратить внимание правительственных кругов, связанных с вопросами планирования, на необходимость учета ближайшего будущего, то есть на то, что может произойти через 10–20 лет. Мои друзья в Вашингтоне, Лондоне, Париже и Гааге задумывались над проблемами, вырисовывавшимися перед нами. Я, однако, не верил в серьезную советскую угрозу для Западной Европы и не придавал столь большого значения мерам для предотвращения советского нападения. (Правда, я понимал, что необходимо создать некий военный фасад для успокоения опасений и тревог нервничающих западноевропейцев.) Кроме того, я считал, что отвод советских войск значительно уменьшит политическое влияние России на граничившие с ней государства. Мои же друзья, которых раздел Европы волновал лишь отчасти, ломали головы над тем, каким образом не допустить или воспрепятствовать советскому нападению, о возможности которого заявляли военные, говоря о начале 1950-х годов.

Вот в чем заключалась разница в наших подходах к указанной проблеме, исходившая при формулировании нашей национальной политики из двух аспектов: с одной стороны, из роли и возможностей нашей страны в современном мире, а с другой – из толкования наших психологических особенностей, характеристики политических лидеров, намерений и поведения вероятного противника.

В середине сентября 1949 года возникли неожиданные трудности с трактовкой документов, которые готовила наша группа политического планирования. Ранее они представлялись непосредственно госсекретарю, который мог одобрить содержавшиеся в них рекомендации и критику или же отвергнуть их, исходя из собственных соображений и умозаключений. Во всяком случае, наше мнение было для него ясным. С 16 же сентября (начиная с вопроса о Югославии) они по пожеланию заместителя госсекретаря Уэбба должны были сначала представляться его помощникам и лицам, регулярно собиравшимся у него по утрам на совещания. Некоторые из них выражали несогласие с отдельными положениями наших документов, включая и основополагающие, в результате чего Уэбб возвращал их мне с замечанием обсудить спорные вопросы с соответствующими оппонентами, внести необходимые изменения в документы и только после этого представить их госсекретарю.

Мне было абсолютно ясно, что преследовалось этой процедурой: группа планирования лишалась возможности представлять госсекретарю свое непосредственное мнение по различным животрепещущим проблемам, а подготовленные ею документы подвергались вето начальников различных управлений и отделов Госдепартамента.

Тремя днями позже я обсудил сложившуюся ситуацию со своими сотрудниками, часть которых с удовлетворением восприняла нововведение, но их аргументация меня не убедила. Для меня это был вопрос доверия. Да и предназначение самой группы представлялось мне как возможность высказывать непредвзятое мнение по возникавшим проблемам как заместителю, так и самому госсекретарю. Если руководство Госдепартамента не нуждалось в подобных мнениях или не доверяло нам в подготовке внепартийного суждения, тогда возникал вопрос о целесообразности существования такой группы вообще.

Ведь таковым был характер работы нашей группы. Когда министр Бирнс через Ачесона-Лилиенталя попросил, чтобы наша группа подготовила для него оценку состояния международного контроля за атомной энергией и нашей политики в этой области, он не настаивал, чтобы она полностью соответствовала мнению помощников госсекретаря. Да и госсекретарь Маршалл, поставив перед нами задачу по разработке проблемы европейского возрождения, хотел знать наше мнение, а не перечень вопросов, по которым мы могли рассчитывать на согласие различных начальников управлений Госдепартамента.