Читатель, видимо, отметит, что эта концепция в случае ее принятия оказала бы большое влияние на американскую политику в последующие годы. Прежде всего не произошло бы перевооружения Западной Германии, она не была бы принята в НАТО, и не возник бы вопрос о «многонациональных ядерных силах». Если бы такое произошло, мы получили бы несравненно большую возможность маневра при ведении переговоров с русскими по вопросам о снятии с себя принятых ранее обязательств об объединении Германии. Отпала бы необходимость в оказывании нажима на Англию по поводу вступления ее в европейское экономическое сообщество, которое без участия этой страны, пожалуй, в большей степени соответствовало бы американским целям. И наконец, не возник бы весьма существенный конфликт с генералом де Голлем, возражавшим против участия Англии в общем рынке и намеревавшимся объединить континентальную Европу под французской эгидой и без участия Соединенных Штатов. Более того, американцы смогли бы приветствовать с удовлетворением независимые попытки де Голля привлечь восточноевропейские страны к тесному сотрудничеству с Францией и Западной Европой в целом. Несомненно, и в дальнейшем у нас будут разногласия с генералом де Голлем по вопросам размаха и характера унификации Европы, а также степени задействования ее суверенитета, за исключением самого региона, в котором это будет осуществляться.

Через несколько дней после завершения подготовки вышеупомянутого документа я взял его с собой в Париж, а затем и в Лондон для неформального обсуждения с представителями министерств иностранных дел. Там я представил его как свои личные соображения, так как вплоть до моего отъезда не было никакой возможности обсудить его с членами нашего правительства. К тому же не имел четкого представления об истинном мнении госсекретаря.

Французская реакция была вполне предсказуема. Озабоченные в это время французы проявляли недовольство нашими отношениями с Англией, в которых они не участвовали. Дело в том, что наше вмешательство в английские дела было связано прежде всего с финансовой ситуацией, сложившейся в Великобритании, и попытками решения возникших довольно сложных проблем, к которым Франция не имела никакого отношения. Однако французы относились с подозрением и чувством обиды к переговорам, в которых они не участвовали. В то время идея взять на себя лидерство среди континентальных держав и действовать независимо от нас и англичан казалась для них крайне чуждой. Было почти невозможно объяснить им, что идея с континентальным союзом, в котором мы, американцы, не будем участвовать, не означает отказа от нашей заинтересованности в военной безопасности западноевропейских народов и тесных взаимоотношений с Францией. Короче говоря, французы, с которыми я разговаривал, просто не могли понять, о чем я с ними беседовал. В таком положении дел заключалась своеобразная ирония, так как эти же официальные лица через несколько лет явились инструментом в проведении политики великого француза, очень хорошо понимавшего эти вопросы, сменив свой настрой. Но в 1949 году подобные идеи вызывали у них только тревогу.

Англичане были менее раздражительны, спокойнее и глубокомысленнее в своей реакции, но подходили осторожно и в целом не слишком предрасположенно к идеям, о которых я вел разговор. Подобно нашим американским консультантам, они не видели никаких оснований для принятия во внимание ситуации и возможного будущего восточноевропейских стран. Они также предпочитали вести переговоры об условиях создания атлантического сообщества и союза Западной Европы. Рассматривая развитие своих отношений с Западной Европой в то время, они реально учитывали все, чего могли придерживаться. Остальное представляло для них гипотетическую теорию. Они, в частности, считали себя связанными с вопросом создания совета Европы, чем практически уже занимались. Их подходы к рассматривавшимся проблемам, как я потом отметил в своем дневнике, были «прагматически пробными, лишенными логики и гипотетических соображений, и учитывали только ближайший отрезок времени». Вследствие этого я возвратился домой, как говорится, с пустыми руками. Отношение же к этим проблемам в самом Вашингтоне также не отличалось большой благосклонностью. Мои коллеги в западноевропейском управлении Госдепартамента, отвечавшие за текущие вопросы, будучи мало озабоченными долгосрочными отношениями с западноевропейскими странами, и не проявлявшие никакого интереса к Восточной Европе, находившиеся к тому же под влиянием контактов с правительственными кругами Англии и Франции, придерживались их взглядов в своей аргументации. И хотя госсекретарь открыто не высказывал своего мнения в отношении моей концепции по германской проблеме, я нисколько не сомневался, что он был настроен скептически.

Если кто-либо, подобно мне, и вынашивал идею европейской унификации в континентальных рамках, то не должен был сбрасывать со счетов тесную взаимосвязь Соединенных Штатов, Канады и Великобритании. Собственно говоря, я это постоянно имел в виду при вступлении в свою должность руководителя группы планирования и заложил как составную часть своих первоначальных рекомендаций по плану Маршалла. Мне представлялась всемирная торговля в виде своеобразного морского блока государств, который включал бы в себя не только Англию, Канаду и США, но и государства содружества, а именно Скандинавию и страны Пиренейского полуострова. Она основывалась бы на единой валюте, а блок со временем мог бы превратиться в федеральный союз с общим суверенитетом, фланкируя с соответствующей континентальной группировкой. Но и в этом плане мне пришлось пережить тем летом 1943 года серьезное разочарование.

Не успел я возвратиться из поездки в Париж и Лондон, как разразился один из периодических кризисов того времени, заключавшийся в падении престижа английского фунта стерлингов. Наступили трудные времена. Было ясно, что англичане должны пойти на девальвацию. Но прежде чем сделать это, они направили в Вашингтон своих ведущих специалистов для обсуждения сложившегося положения с нами и канадцами. Проблема эта была не только комплексной, но и весьма деликатной для нас, так как мы не могли взять на себя ответственности за девальвацию фунта, ни тем более заявить публично, что именно мы ее инспирировали. Вместе с тем мы не могли допустить, чтобы в мире сложилось впечатление, будто бы те или иные строгие меры приняты под нашим нажимом или диктатом.

По каким-то причинам, которые так и остались для меня неясными, решили, что переговоры должны были вестись не госсекретарем, а министром финансов Джоном Снайдером, недавно возвратившимся из поездки по Европе. В Лондоне он встречался с канцлером казначейства сэром Стаффордом Криппсом, теперь возглавившим английскую делегацию, прибывшую в Вашингтон. По непонятным для меня причинам мистер Снайдер был настроен враждебно и подозрительно к англичанам и даже заявил, что не только возьмет переговоры с ними в свои руки, но и обеспечит им самый холодный прием.

Новый заместитель госсекретаря Джеймс Уэбб в самый последний момент перед началом переговоров с англичанами привлек меня для предварительного обсуждения в правительстве американской позиции. На этом обсуждении, состоявшемся 23 августа, я был буквально шокирован тем, что, как оказалось, политическому аспекту этой проблемы не придали никакого значения, что такой важный вопрос фактически передавался на рассмотрение нескольких финансовых экспертов и что мы были готовы встретить англичан с максимальной сдержанностью и беспомощностью. Поэтому я посчитал необходимым высказать свое мнение по всей проблеме в целом, о чем сделал запись в дневнике. Привожу суть своего выступления: