как и фразы «до каких пор…» и «покрывать вас», сказанные с возмущёнными и очень личными интонациями.

Физрук, что характерно, имеет не тот согласный, отчасти даже карательный вид, который включается у таких персонажей автоматически, когда речь идёт о ком-то другом, а оправдывающийся, хотя отчасти и задиристый. О ком уж там конкретно идёт речь, ручаться не берусь, но вариантов, собственно, немного…

Вестибюль спального корпуса украшен гипсовыми бюстами Ильича и Леонида Ильича, портретами в невообразимых количествах, лозунгами и мозаичным панно, символизирующим, с одной стороны, радостный труд в колхозе, а с другой — на стройке. Трудящиеся на панно выглядят умственно отсталыми из образцового интерната на экскурсии, а никак не работягами, на грани китча. Задумываюсь невольно, это пресловутая фига в кармане, или остаточный принцип и длительный алкоголизм скверного художника?

— Еленочка Николаевна! — издали заулыбалась завучу какая-то серенькая девочка лет двенадцати, с тощими, крысиными косичками, подбегая к нам, — Здравствуйте! Здравствуйте, Валерьян Игоревич!

Бросив на меня мимолётный расчётливый взгляд, она очень быстро вывалила на завуча поток сплетен, притом, что характерно, достаточно грамотно, особенно с учётом возраста, выделив ключевые моменты, без акцентуации на подробностях.

' — Та ещё… щучка, — признал я, — эта, если не споткнётся, далеко пойти может! Если не по комсомольской линии, то по профсоюзной вытягиваться будет'

Задав насколько уточняющих вопросов, Елена Николаевна отпустила девочку и стала подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж.

— Спальни мальчиков у нас на втором этаже, — сообщила она без нужды.

— Двери в спальни должны быть открыты, — прокомментировала она, пока мы шли мимо пустых комнат с койками внутри, заправленными по солдатскому образцу, и кажется, казарменным же бельём. Комнаты просматриваются насквозь, и обстановка, удручающе однообразная, видна очень хорошо. Металлические койки и тумбочки у изголовий, очень простые деревянные шкафы для одежды у одной стены, и ряд столов с табуретками — с другой. Ах да… ещё книжные полки, на которых нет книг, но есть бюстики и баночки из-под майонеза, с давно засохшими цветами, и может быть, ещё какая-то несущественная мелочь, которую сразу и не увидишь.

— Здесь у нас спальня для старших мальчиков, — прокомментировала она, кивая в сторону комнаты, где коек, при таком же размере комнаты, всего шесть, а не двенадцать. Старшим ребятам, судя по количеству коек, отсутствующих у младших плакатов с актрисами и старых афиш, привилегии полагаются вполне официально.

Мне это живо напомнило армию, с градацией на духов, которые не вполне люди, и дедов-сверхчеловеков. В части с нормальным командованием разница может быть не так велика, но тем рьяней старослужащие цепляются за любые мелочи, возвышающие их над серой массой!

— Вот здесь, Миша, ты и будешь жить, — сообщила завуч, проходя в спальню и маня меня за собой, — проходи!

Троица подростков, подскочивших при виде педагогов, не слишком стройно выдавили из себя приветствие, с любопытством уставившись на меня. Ну и я… с любопытством.

Сперва в глаза бросился младший брат Валуева, очевидно, болевший в детстве и толком не выросший. Недостаток роста он, впрочем, компенсировал ещё более своеобразной физиономией, да и интеллекта в глазах у него существенно поменьше, чем у оригинала.

Второй — крысёныш, тощий, с явными признаками рахита, невротик, скалящийся на меня, беспрестанно дёргающийся, стреляющий по сторонам глазами.

А вот третий… третий, несмотря на благообразную, почти киношную внешность, с которой ещё чуть, и сниматься в детских сказках в ролях королевичей, показался мне самым опасным. При обаятельной, почти гагаринской улыбке, глаза у него, как у матёрого урки.

— Вот, Миша… — завуч будто споткнулась на моём имени, — твои новые товарищи.

За пару минут она представила меня коллективу, не забыв упомянуть о том, что я еврей…

— … в Советском Союзе все народы у нас равны!

… и что я отказник.

Понимающие ухмылки на рожах были совершенно одинаковые как у троицы детдомовцев, так и физрука, привалившегося спиной к косяку.

— … вы уж не обижайте его! — выдала Елена Николаевна, — Моше… Миша хороший мальчик, и теперь он будет жить с вами.

' — К-комбо!' — мрачно подытожил я, по-новому глядя на завуча. Неужели она… да нет, всё она понимает, просто сука…

После этого предложения ухмылки моих… хм, новых товарищей, стали вовсе уж скабрезными, а физрук, не скрываясь, хохотнул. Культуры в СССР — хоть отбавляй… особенно почему-то уголовной, и уж кто-кто, а детдомовцы знают её на отлично!

Де-факто завуч по воспитательной работе дала отмашку травить меня…

Почти тут же она дала лёгкий разгон парням — дескать, почему это вы не в своих спальнях? Да и вообще, неужели вам заняться нечем?

' — Самка собаки, — мысленно ругнулся я, — всё как по учебнику!'

— Да! — будто спохватилась она, — Пойдём к завхозу, тебе вещи получить надо!

— Вешайся, жидёнок, — услышал я в спину, когда выходил из спальни, и сделал вид, что не услышал…

… и Елена Николаевна тоже… сделала вид.

Глянув на часы и покачав головой чему-то своему, завуч, вытащив связку ключей, замолотила ими по массивной двери, обитой оцинковкой, и кажется, как бы не в два слоя. На металлическом листе видны следы ржавчины, вмятины и отметины от чего-то острого, как бы даже не от топора.

Дверь открылась не сразу и не до конца, оставшись на цепочке, притом не из тех, почти символических, а массивной, на которой можно подвесить рвущегося алабая, хрипящего от застилающей глаза ярости. Из щели пахну́ло нечистым воздухом, а чуть погодя запахами сала, чеснока, колбасы, табака и спиртного, и только потом появился глаз — с кровяными прожилками, часто мигающий, воспалённый.

— А, это вы… — сказал хриплый, пропойный мужской голос за дверью, закрывая и снова открывая дверь. Физиономия, да и внешность вообще, оказались под стать голосу — пропитыми, помятыми, давно и безнадёжно запойными.

Жирные, запачканные в еде губы с налипшими крошками, внизу чуть обвисшие, обнажающие скверные зубы. Такие же обвисшие щёки и нос, да и