В тот вечер мать так и не пришла. Не пришли и братья, ни тот ни другой. Когда я отошёл от наркоза, боль стала ещё ужасней. Медсестра всё не шла, сосед по палате стал ругаться, что я ему надоел своими стонами. Я заплакал. Я долго плакал, стиснув зубы, мне казалось, чем больше слёз — тем меньше боль. Наконец появилась медсестра и вколола мне болеутоляющее. Ей, наверное, показалось странным, что ребёнок находится в больнице совсем один, без родных, и она спросила: «Малыш, у тебя что, нет мамы?»

Мать пришла только на третий день к вечеру, когда боль уже немного утихла. Увидев моё лицо, она тут же сказала: «Вид у тебя не очень». И засмеялась: «Знаешь, они мне позвонили и подняли такой шум, будто ты вот-вот умрёшь». Мне был неприятен её смех, мне почудилось в нём что-то жутковатое. Эта женщина, Мидори Кусумото, любила всё обращать в шутку. Но то, что пережил её ребёнок, не было шуткой. Ни в коем случае не было.

В жаркой комнате, освещённой лучами закатного солнца, я на листке бумаги, вырванном из школьной тетради, написал предсмертную записку. Одну только строчку: «Я умираю. Прощайте». Кому её адресовать, я так и не придумал. Записку я хотел вложить в конверт, но никакого конверта не нашёл и, сложив из листка стрелу, положил её на мамин письменный столик.

Над крышами банков и универмагов висело солнце, бросая вниз настырно жгучие лучи. Казалось, оно смотрит на меня и смеётся. Моя решимость немного поколебалась. Умру ли я, останусь ли жить — солнце всё равно будет смеяться. Печально было думать, что моя смерть не изменит в этом мире ровно ничего.

От пронзительного звона цикад трещали барабанные перепонки. Этот звон разрушал, превращал в бесформенную груду любую мысль, возникавшую в моей голове. Я больше не мог ни о чём думать.

Так или иначе, я ещё раз огляделся. Балки покосились, бумага на перегородках порвалась, окантовка циновок обтрепалась, — налицо были все признаки разрушения. Этот дом был стар уже в мои младенческие годы, но за последнее время он пришёл в такое запустение, что, казалось, вот-вот развалится. Я принял решение. Надо уходить отсюда.

Я много раз хотел умереть, но всё не мог придумать, каким именно способом. Можно было повеситься или броситься откуда-нибудь вниз, но такое решение казалось мне далёким от идеала. Неприятно было оставлять после себя обезображенный труп, к тому же я боялся боли. Испытать ещё раз такую же боль, как во время операции, — увольте. Оставалось одно — выпить яд. Я обратился к энциклопедии Икуо. Самый быстродействующий яд — цианистый калий, самый безболезненный — хлороформ.

У подножия холма есть крошечная молельня, Нукэбэнтэн. От неё начинался торговый квартал. Первым же домом слева была аптека. Сжимая в потном кулаке деньги, я вошёл в неё. Я иногда покупал здесь лекарство, поэтому был немного знаком с хозяином. Я попросил хлороформ.

— А для чего он тебе? — Старик поверх очков впился глазами в моё лицо.

— К нам забрела бродячая собака, и мы не знаем, что делать, — произнёс я заранее заготовленную фразу.

— Тогда вам надо обратиться к полицейскому.

— Но мама послала меня за хлороформом.

— Ну ладно, хорошо, а как вы собираетесь заставить собаку его выпить? Он же очень сильно пахнет, собака ни за что не станет его пить.

— Тогда какое лекарство вы посоветуете?

Надув губы, старик посмотрел на меня поверх очков и сказал, что у них есть специальные лепёшки с ядом для бродячих собак, но что детям их не продают, пусть мама сама придёт.

Я вынужден был уйти и, выйдя на улицу, задумался. Раз лекарство достать невозможно, следовало ещё раз пересмотреть мой план. Подошла электричка. Я машинально сел в неё — доеду до Синдзюку, а там видно будет. Электричка бежала вниз по склону мимо аккуратных домиков. В какой-то момент я оглянулся — вдалеке, на вершине холма, виднелось окружённое деревьями святилище Тэндзин и второй этаж нашего дома. Я испугался, что мама станет смеяться, увидев записку, и вышел на следующей остановке. Желание умереть как-то незаметно исчезло.

Тяготы военного времени только закаляли меня, делая бодрее и крепче. Можно сказать даже, что война стала для меня спасением. Эта великая сила, походя сеющая смерть, изменила обстановку в нашем доме, разрушила ненавистный порядок, установленный взрослыми.

Сначала ушёл на фронт Макио, а на следующую весну Икуо перевели в Осаку, и мы остались вдвоём с мамой. Началась спокойная жизнь, от которой за последние несколько лет я успел отвыкнуть, — без буйства Икуо, без воплей матери. Мама снова стала улыбаться и возвращалась домой гораздо раньше.

Школьникам вменялось в обязанность участвовать в сельскохозяйственных работах, поэтому занятия часто отменялись и нас вывозили за город на закреплённые за школой угодья. Иногда мы помогали окрестным крестьянам на полях, иногда нас подряжали на прополку. Многие мои одноклассники боялись, что из-за постоянной отмены занятий им не удастся как следует подготовиться к экзаменам и они не попадут во флот или в пехоту, но я с удовольствием работал в поле. У меня не было никакого желания становиться военным, да и вообще не было никаких определённых планов на будущее, поэтому я радовался смене обстановки и предпочитал заниматься физическим трудом на природе, а не скучать на школьных уроках. До сих пор я был хилым, чахоточного вида подростком, а тут вдруг стал быстро развиваться физически, тело моё буквально на глазах обрастало мышцами. За короткое время я сильно вытянулся и перерос многих своих одноклассников, так что, когда нас строили, был в ряду далеко не самым последним.

Мне постоянно хотелось есть. В те годы голодали все, нам тоже не хватало того, что мы получали по карточкам. Со школьного поля я привозил бататы и овощи, ездил в Тибу к Сидзуе и покупал у неё еду. Муж Сидзуи занимался изготовлением черепицы, передоверив жене имеющиеся у него довольно большие земельные владения. Сидзуя жалела своего выросшего малыша и набивала мне едой полный рюкзак. Возвращаясь в Токио, я ел с такой жадностью, что мать просто диву давалась. Пустота в желудке хороша тем, что, в отличие от душевной пустоты, её легко заполнить.

Мама старалась не упоминать о своих столкновениях с Икуо, мы жили, делая вид, будто их вообще никогда не было. Но, бывая в Токио, Икуо всегда ночевал у нас. Во время его приездов лицо у матери снова становилось чужим и напряжённым, в доме воцарялась мрачная, гнетущая атмосфера.

Однажды вечером Икуо осведомился у матери об отцовском состоянии. Опять началось, подумал я. Мать твёрдо заявила, что никакого состояния не существует. Икуо надулся и сказал, что поскольку он, как старший сын, является владельцем всего, что есть в доме, то настаивает на эвакуации всего имущества. С ноября самолёты В-29 начали бомбить город, и в Нижнем городе многие дома были разрушены. Каждый день к станции стекались толпы людей с телегами и велосипедами с прицепами, нагруженными скарбом.

— Так или иначе, никакого имущества у тебя нет.

— Врёшь. — Икуо кулаком грохнул по столику. Подпрыгнули чашки и тарелки.