— Да ладно тебе, мам, ведь дом всё равно сгорит, — сказал я. Исходя опять же из своего приобретённого в Камате опыта, я знал, что, если бомба действительно упадёт на дом, не помогут никакие защитные меры.

Побросав в бомбоубежище, в котором до сих пор ещё стояла вода, кухонную утварь, постели и граммофонные пластинки — всё, что попалось мне на глаза, я опустил крышку и завалил её землёй. Глава нашего округа в мегафон призывал всех покинуть дома. Взвалив на спину заранее приготовленный узелок с неприкосновенным запасом — в нём был варёный рис, сухари, рыбные консервы, — я вышел из дома сам и вывел маму. Она была совершенно не в себе и только как попугай повторяла за мной каждое слово. «Ничего не забыла?» — «Ничего не забыла». — «Похоже, дому конец». — «Конец». — «Осторожней, не споткнись». — «Не споткнусь». На территории святилища Тэндзин собрались все окрестные жители. Лицу было жарко от полыхавшего кругом огня. Сильный ветер раскачивал ветви и продувал насквозь. Я притулился под небольшой искусственной горкой, сделанной в форме Фудзи. Через некоторое время люди зашевелились: кто-то заявил, что лучше укрыться с наветренной стороны, мол, вокруг много легковоспламеняющихся деревьев, к тому же здесь, наверху, пламя будет бить нам прямо в лицо. Я поднял мать, и мы, обойдя храм сзади, укрылись на кладбище. Оглянувшись, я ещё раз взглянул на второй этаж нашего дома, чётко вырисовывавшийся на фоне красного неба, и подумал — ну вот и всё.

Настало утро. Мы вернулись к дому, чтобы взглянуть на то, что от него осталось, и что же вы думаете — наш дом стоял целёхонек! Вся противоположная сторона улицы выгорела дотла, наша же сторона, то есть почти двадцать домов, стояла как ни в чём не бывало. Мать мгновенно взбодрилась и принялась поливать водой ещё не остывшую ограду, стены дома, балки. «Ну, теперь ты видишь, что я не зря всё облила водой!» — гордо заявила она и стала с жалостью разглядывать развалины чужих домов, над которыми курились белые струйки дыма.

Вот так случилось, что наш дом уцелел. Чем больше я размышлял над этим, тем большим чудом это мне казалось. По-своему обыкновению я попытался осмыслить происшедшее с научной точки зрения и пришёл к выводу: наш дом уцелел, потому что находится с северной, то есть наветренной, стороны холма Тэндзин. Это было явной натяжкой, ведь при пожаре ветер прихотливо меняет направление, и спастись от него практически невозможно. Наш дом был окутан дурными воспоминаниями. И его спасение воспринималось мной как знак грядущих бед. Увы, моё предчувствие оправдалось. Тогда я ещё не знал, что все вещи, которые мы перетащили на станцию, рассчитывая отправить их в Тибу, сгорели во время бомбёжки. Огромная гора скопившихся на территории станции вещей загорелась с разных сторон, очень быстро превратилась в гигантский костёр и сгорела дотла. В тот самый момент, когда мать с сознанием своего превосходства обозревала выжженную, дымящуюся равнину, в которую превратились дома наших соседей, где-то на самом её краю полыхало наше имущество.

Это было в середине апреля, а в конце мая сгорела женская гимназия в Мите, где преподавала мать. Сходив несколько раз на расчистку территории, мать осела дома. Я тоже после пожара на фабрике сидел дома в ожидании дальнейших указаний и, изнывая от безделья, занимался тем, что расчищал землю на месте сгоревших соседних домов, планируя устроить там огород.

Из-за воздушных налётов и артиллерийских обстрелов электрички ходили плохо, добираться до Сидзуи стало труднее, когда же мне всё-таки удавалось до неё добраться, она уже не была так щедра, как прежде, и неохотно делилась со мной рисом и овощами. Ведь у нас не осталось ничего, чем можно было бы купить её расположение, — большая часть носильных вещей, предназначенных для обмена на продукты, сгорела. Однажды, когда я умолял её продать хоть немного риса, на меня набросился её муж: «Какой ещё рис! Самим жрать нечего». Правда, Сидзуя потом утешала меня: «Ах, малыш, ты уж не сердись… Ничего не поделаешь».

Еда, которую выдавали по карточкам, стала просто ужасной. О рисе и мечтать было нечего, если удавалось получить бататы или муку, мы были на верху блаженства, но чаще всего давали ботву батата, отруби и какую-то странную муку. Нам объяснили, что это была питательная смесь из толчёных водорослей и желудей, но она сильно горчила и есть её было невозможно ни в каком виде — ни в виде лепёшек, ни в виде похлёбки.

И огородом я занимался с таким усердием именно из практических соображений — чтобы добыть хоть какую-то еду. Но были и другие причины, по которым я полюбил бывать на пожарищах. Во-первых, улицы как таковой больше не существовало, во-вторых, можно было ходить где угодно, не оглядываясь на взрослых, которые имели обыкновение бдительно следить за соблюдением права собственности на землю, и, в-третьих, окрестности приобрели свои естественные очертания и мне нравился открывающийся взору вид.

Теперь от нашего дома была хорошо видна плоская равнина, которую раньше заслонял торговый квартал; она плавно переходила в пологий склон холма, на его вершине угадывались останки Синдзюку. Из высоких зданий сохранились только универмаг и банк, и ничто не мешало мне любоваться окрестными пейзажами: солнце садилось за многослойные горы, окаймляющие равнину, закатные облака свободно гуляли по бескрайним небесным просторам.

Обрабатывать землю на пожарищах было не так-то просто. Я выбирал по возможности ровные участки, но, удалив груды мусора, как правило, обнаруживал, что земля либо вся пронизана корнями деревьев, либо забита гравием и осколками стекла. Мотыга, под которую то и дело попадали камни, черепица или стёкла, сразу тупилась. Так или иначе, ценой неимоверных усилий я посадил кукурузу, бататы, баклажаны и лук. Когда появились ростки, нет, даже ещё раньше, огород стал зарастать сорняками. Буйные травы тянулись вверх, вызывая у меня невольное восхищение — каким образом уцелели семена после того, как земля была сожжена мощным пламенем? Я сражался с сорняками не на жизнь, а на смерть, они были для меня тогда главным врагом.

После того майского налёта вражеские самолёты не появлялись. На пепелище, в которое превратилась наша улица, стояла тишина, лишь откуда-то издалека иногда доносился шум проезжающей машины. В роще у святилища Тэндзин пели птицы; просыпаясь под их щебет, я брал мотыгу и спускался на огород. Мать никуда не выходила, на меня она не обращала никакого внимания, будто я был чужой. Вообще, она заметно сдала, после того как мы лишились всего ценного, что у нас было. Сильно поседела, хотя ей не было ещё и шестидесяти, стала сутулиться, очевидно, из-за того, что почти всё время сидела. Я предлагал ей погулять или повозиться в огороде, рассчитывая, что это её отвлечёт, но она продолжала сидеть и ничего мне не отвечала — то слушала радио, то просто рассеянно глядела на улицу.

Когда зарядили дожди, я подумал, что неплохо было бы взяться за учёбу. Но брошенные в бомбоубежище учебники так промокли, что пришли в полную негодность, да и справочников у меня не было. Я попробовал было сходить в школу, но там не оказалось никого, кроме первоклашек и второклашек, все четвёртые классы были мобилизованы на разные работы. Взглянув на доску для объявлений, я узнал, что моих одноклассников отправили в Мусаси-сакаи на моторный завод, но никакого желания туда ехать у меня не было. Наклеенный на ворота листок бумаги со стихотворением императора Мэйдзи намок от дождя и пожелтел. «Япония наверняка проиграет эту войну», — подумал я.