Помню, как отыграл девять концертов, совершил перелет продолжительностью сутки и выступил с группой Coldplay на фандрайзинговом балу Фонда по борьбе со СПИДом – и все это с лопнувшим аппендиксом. Врачи предупреждали, что инфекция распространяется по кишечнику, и чувствовал я себя на редкость дерьмово, но все равно продолжал работать. А ведь запросто мог помереть: обычно при разрыве аппендикса начинается перитонит, и через несколько дней ты труп. В итоге мне вырезали аппендицит, пару дней я провел в больнице под морфием, наслаждаясь галлюцинациями – не вру, действительно наслаждался, – и пару недель восстанавливал здоровье в Ницце. А затем вернулся к работе. Да, я такой. Если бы не здоровые гены и крепкая конституция, я бы отбросил коньки много лет назад в эпоху увлечения наркотой.

Онколог сказал, что у меня есть два варианта. Первый – операция по удалению простаты. Второй – курсы облучения и химиотерапии, то есть в клинику надо будет приехать раз десять-двенадцать. Естественно, я выбрал операцию. Многие мужчины отказываются от такого варианта: это серьезное оперативное вмешательство, после которого примерно год нельзя заниматься сексом, к тому же некоторое время приходится контролировать работу мочевого пузыря. Но мои дети помогли мне принять решение. Никому не хотелось, чтобы рак висел надо мной – над нами, – как дамоклов меч долгие годы: лучше уж сразу избавиться от этой дряни.

Операцию мне сделали в Лос-Анджелесе, быстро и тайно. Мы сделали все, чтобы слухи о болезни не просочились в прессу: не хватало только, чтобы газеты разразились истерическими статьями с фотографиями нашего дома. Операция прошла успешно. Как выяснилось, опухоль затронула обе доли предстательной железы, и целенаправленное облучение не помогло бы. Значит, мы приняли правильное решение.

Спустя десять дней я вернулся на сцену в «Цезарь Палас». Но почти сразу по приезде в Лас-Вегасе мне стало ясно: что-то не так. Утром я проснулся с ощущением легкого дискомфорта. В течение дня боль усиливалась и ко времени выхода на сцену стала невыносимой. Я едва сдерживал слезы. Группа предложила отменить шоу, но я отказался. Прежде чем вы начнете превозносить мою храбрость и верность профессии, должен объяснить: дело вовсе не в том, что я такой стойкий оловянный солдатик и что «шоу должно продолжаться». Просто я решил, что лучше уж выйти на сцену, чем корчиться от боли дома. Отчасти это помогло. По крайней мере, я отвлекся от мрачных мыслей о болезни, особенно когда осознал, что последствия операции начинают сказываться на мочевом пузыре.

Забавно. Если бы только публика знала! Процесс писанья перед залом, где сидят четыре тысячи человек, конечно, может сделать твой день, но это нехороший признак. Как выяснилось, у меня возникло очень редкое и неожиданное послеоперационное осложнение: из лимфатических узлов сочилась жидкость. В больнице ее осушили, и боль прошла. Потом жидкость снова скопилась в лимфоузлах, и боль вернулась. Замечательно: меня ждал еще один мучительный вечер на сцене «Цезарь Паласа». Цикл страданий повторялся месяца два с половиной, а потом неожиданно все прошло после плановой колоноскопии за несколько дней до моего семидесятилетия.

Мы праздновали его в «Ред Студиос» в Голливуде. Дэвид сделал мне сюрприз: привез из Лондона Закари и Элайджу. На торжестве выступали Райан Адамс[228], Розанна Кэш[229] и Леди Гага. Принц Гарри прислал забавное видео: в очках «Элтон Джон» он поздравил меня с днем рождения и пожелал всего самого лучшего. Выступил специальный гость Стиви Уандер – видимо, он забыл, как я отказывался выйти из спальни, когда он собирался спеть мне «С днем рожденья тебя» на борту «Старшипа» сорок четыре года назад. Или же просто простил мне это. Приехал Берни с женой и двумя младшими дочерьми – для нас с ним это был праздник вдвойне, ведь мы впервые встретились ровно пятьдесят лет назад, в 1967 году. Мы вместе позировали фотографам: я в коричневом костюме с атласной отделкой, в рубашке с рюшами и бархатных слиперах, он в джинсах, с короткой стрижкой и татуированными руками. Полная противоположность друг другу. Ну точно как в тот день, когда Берни впервые приехал в Лондон из Оумби-бай-Спитал. Теперь он снова жил в сельской местности – купил ранчо в Санта-Барбаре; отчасти вернулся к своим корням, а отчасти превратился в героя Дикого Запада, о которых он так любил писать; в общем – типичный персонаж из альбома Tumbleweed Connection. Кстати, он выиграл конкурс по разведению домашнего скота – правда-правда, я не шучу! Недавно музей «Тейт Модерн» устраивал выставку фотографий двадцать первого века из моей обширной коллекции. И одним из главных экспонатов стал постер работы Ман Рэя – тот самый, что мы с Берни купили, стараясь как-то украсить спальню в Фроум Корт, только уже не копия, а оригинал. Мы с Берни – два полюса. Просто удивительно, как нам удалось так долго проработать вместе! Впрочем, я никогда не мог понять, как работает механизм нашего совместного сочинения песен. Он просто работал. И продолжает работать.

Вечер получился волшебный. Честно, я прекрасно могу прожить без мероприятий, где меня чествуют, – я вообще не любитель комплиментов. Но настроение тогда было чудесное. Больше нет рака, больше нет боли. Операция прошла успешно. Осложнения устранены. Я собираюсь на гастроли по Южной Америке в компании Джеймса Тейлора[230]. Все возвращается на круги своя.

А потом я едва не умер.

Я почувствовал себя плохо в самолете на обратном пути из Сантьяго. В Лиссабоне мы сделали пересадку, и уже на борту меня начало лихорадить. Потом стало невыносимо холодно. Я завернулся в несколько одеял и немного согрелся, но что-то явно было не так. Дома в «Вудсайде» я сразу вызвал доктора. Температура понизилась, и врач посоветовал мне немного отдохнуть. Но на следующее утро мне стало худо, как никогда в жизни. Меня отвезли в Лондон, в больницу Короля Эдуарда Седьмого. Там объяснили, что положение очень серьезное, у больницы нет специального оборудования, так что придется переправить меня в Лондонский клинический центр.

Мы приехали туда в середине дня. Последнее, что я помню, – как подключали гипервентиляцию и пытались найти вену, чтобы сделать укол. Руки у меня очень мускулистые, так что с этим всегда возникали проблемы, тем более я ненавижу иглы. Наконец привели русскую медсестру, которая выглядела так, будто только что переоделась в больничную униформу после утренней тренировки по толканию ядра. К половине третьего я уже лежал на операционном столе: как выяснилось, опять началось накопление лимфы, но на этот раз в области диафрагмы, и жидкость надо откачивать. Два дня после этого я лежал в реанимации. Когда я пришел в себя, мне сказали, что я подхватил серьезную инфекцию в Южной Америке, и с ней теперь борются массированными внутривенными вливаниями антибиотиков. Казалось, все идет на лад, но внезапно снова подскочила температура. У меня взяли пробы и поместили в чашку Петри. Все оказалось еще серьезнее, чем подозревали изначально; пришлось поменять антибиотики и увеличить их дозировку. Мне делали МРТ, еще бог знает сколько разных исследований и процедур. Я лежал и чувствовал себя ужасно; меня возили на каталке в разные комнаты, втыкали в меня разные трубки, потом вынимали их, судя по всему, не понимая толком, что происходит. Дэвиду врачи сообщили, что жить мне осталось двое суток. И если бы гастроли в Южной Америке продлились еще один день, я был бы уже покойником.