на улице темной ночью, когда они возвращаются в дождь после ужина у друзей, он держит себя нянькой.

— Куда же вы идете, Майкл! — (Юрочка всегда называл Кузмина по-английски). — Тут же лужа! Держитесь за меня!

О! Это совсем не злой и жестокий — «Артур»! Доставивший столько зла своему слабому, нежному и безвольному «Полю»!

Надо ли говорить, что Юрочка боготворил Михаила Алексеевича и возмущался, что Анне Ахматовой досталась «большая слава», большее влияние на души, особенно женские.

«Коль славен наш Господь в Сионе»,— Трубят в Таврическом саду. И лучших слов я не найду, Когда я от тебя иду… «Коль славен наш Господь в Сионе»…

Вот ключ ко всей поэзии Ахматовой! Ко всем этим: «Дышала музыка в саду…»

Разве у ней есть стихи, равные «Георгию Победоносцу»?.. По этой оркестровке слов, по силе и мощи живописной пластики?!

Пусть не думает читатель, что я залез на грядки литературоведения и в рыхлой, удобренной земле оставляю следы своих сапог… В близком окружении Михаила Кузмина думали так многие.

Нельзя же описывать только «внешний вид», рисовать костюмы, гримы для постановок, — надо же приводить и «слова» текста.

— Вы знакомы с Анной Андреевной Ахматовой? — спросил меня Кузмин.

— Нет, не знаком.

— Пойдемте к ней. Она нас ждет.

Я соблазнился, хотя и чувствовал некоторую неловкость. Внезапное появление человека, о котором ее никак и никто не предупреждал, меня смущало.

— Ничего, ничего! С нами она вас примет с удовольствием!

Когда я рисовал портрет Анны Андреевны в 1959 году, она сказала:

«Мы так давно с вами знакомы, что я даже и не помню, когда, при каких обстоятельствах была первая встреча».

Мы пошли по направлению к Аничкову мосту и к его коням. Не доходя до Невского, стоит старинная усадьба графов Шереметевых, появившаяся еще при Петре. Здесь, по левой стороне Фонтанки, проходила главная дорога к строящейся крепости!

Пройдя парадный двор для въезда карет и завернув за левый корпус палат, мы вошли в какой-то другой двор, более скромный, в глубине которого стояло здание, тоже старинное и добротное. Возможно, в нем в «оные времена» жил управляющий или дворецкий графа.

Кругом него липы, старые, с пышными, мощными кронами уже августовской зелени. Деревья эти, судя по загогулинам, дуплам и изворотам сучьев, разумеется, XVIII века. Их можно сразу узнать, они несли в своих формах следы выкрутасных подстрижек той вычурной эпохи! Ровесники Летнего…

«Шереметевские липы» — так сказала о них поэтесса.

Нужно было подняться на несколько ступенек вверх, чтобы подойти к входной двери. Удивительно всё добротно и по-барски!

Из прихожей мы вошли в довольно большую комнату. Два высоких «дворцовых» окна были обращены на юго-запад и, как ширмой, были заслонены зеленью лип. Белые ночи догорали!

Зимой через окна были видны ветви, отягощенные снегом. Лучшего не придумать для бытия человека, преданного размышлениям, «думам высоким» и созданию стихов!

Сколько мерзостей глядят в окна «бедного Евгения». Трубы, глухие без окон брандмауеры, дворы с помойками или стены, продырявленные дырами-окошками из квартир, где сдаются жильцам углы.

Чудак Евгений бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

Так сказал Мандельштам в эпоху еще не угасшего акмеизма.

Однако и Анне Андреевне пришлось пожить в мизерном жилище, в узенькой комнатенке около крохотной «столовой». В типичной «фа-терке», которую изобразил Бакшеев в сцене ссоры дочки с родителями!

Когда я рисовал ее в 59 году, мы, улыбаясь, как о какой-то невозвратимой жизни, вспомнили и шереметевские липы и весь воздух того обиталища, где жила она вдвоем с «Олечкой» — Псишей.

Здесь была сказка. Сказка не «берендеевская», народная, а сказка реальная, жилище людей в расшитых золотом камзолах!

Вас охватывает тот покой, особое состояние духа, которое чувствуешь в Павловске, в Архангельском, в особенности, когда вы гуляете один, — и