Пожалуй, и в Москве было тоже «не очень жирно», а Лиля к тому же и не скрывала свое безденежье («едва сводим концы с концами»), но это не мешало ей запрашивать Эльзу: «Что вам нужнее всего — чулки? носки? мыло? сладкое? еще что-нибудь? кофе? чай?» В Париж полетела не только икра, но и шоколад, коралловые бусы, из Парижа прибыли духи, галстуки и другая «всякая всячина». Забота друг о друге придавала жизни особый смысл.

В сентябре, впервые после девятилетнего перерыва, Арагоны приехали в Москву. Теперь они оба считались героями французского Сопротивления (Эльза, кроме того, не «всего лишь» писательской женой, а и сама писателем с именем). Лиля же — пусть и не первой дамой, но знаменитостью, устоявшей в годы жестоких чисток и медленно возвращавшей себе относительно стабильное место в советском истеблишменте. Сталин был жив, его отношение к «жене Маяковского» оставалось, видимо, в силе, хотя о возврате к эйфории начала тридцать шестого не могло быть и речи.

В тридцатом Эльза и Арагон приезжали утешать Лилю после гибели Маяковского — это им удалось без труда. Наверно, и потому еще, что Лиля тогда уже нашла замену. Поиск очередного мужа объяснялся вовсе не патологической потребностью в смене любовных партнеров, как представляют это себе Примитивные пошляки, всех мерящие на свой убогий аршин, не нуждой в сексуальном допинге, а присущей ей всю жизнь тягой к открытию талантов и служению им, к созданию рукотворного идола, рядом с которым она чувствовала бы себя не спутницей, а творцом.

Сейчас ситуация была в корне иной: горе Лили было безутешным, Осипа ей не мог заменить никто: он был не мужем, он был всем. Ею самой…

Долгожданное свидание не принесло удовлетворения никому. Уже 14 октября Арагоны через Прагу вернулись в Париж. Осязаемым, зримым итогом московской встречи явилось то, о чем Эльза извещала Лилю сразу же по приезде в Париж: «Посылаю пальто с двумя воротничками, башмаки фетровые <…> туфли ночные, две шляпы, три пуховки, бриллиантин, гребенки две бирюзовые, две золотые, четыре без ничего…» Переписка между двумя сестрами возобновилась с прежней, уже, казалось бы, неповторимой, интенсивностью.

Все, у кого были родственники и друзья за границей, старались тогда это скрыть или хотя бы подчеркнуть полный разрыв прежних отношений и связей. Для Лили в этом не было никакой нужды: с учетом положения, которое Арагон занял во французской компартии, родственная связь этой знатной четы с Лилей могла быть поставлена ей только в плюс. И ЦК, и Союз писателей видели здесь возможность и потенциального влияния на «крупного французского писателя и общественного деятеля», и сближения с ним (да и со многими другими «прогрессивными» кругами, к которым он примыкал) по неформальным каналам.

Кремль вообще привечал тогда именитых и считавшихся, по советским критериям, прогрессивными писателей и деятелей культуры Европы, Азии и Америки, рассчитывая на их моральную поддержку в уже начавшейся «холодной войне». Арагоны были для этой цели весьма подходящими кандидатами. В сентябре 1947 года Сталин решил развлечь население помпезным празднованием не совсем обычного, по советским опять же меркам, юбилея: 800-летие Москвы. На торжества были при-тлашены и западные знаменитости — Арагон был среди них одной из ярчайших звезд. Его поселили на этот раз не в привычном ему «Метрополе», а в «Национале»: эта гостиница считалась чуть выше рангом. Хотя бы уже потому, что располагалась прямо напротив Кремля. Здесь ему и отвели номер «люкс» с балконом и с видом на Манежную площадь, на кремлевские стены и башни. По соседству разместился живой классик американской литературы Джон Стейнбек, тоже откликнувшийся вместе с супругой на любезное приглашение Союза советских писателей.

Какая-то сила (точнее сказать — интуиция) призвала Лилю воздержаться от посещения семьи ближайших родственников, бросивших якорь в столь знакомом им отеле, который стал гнездом «подозрительных» иностранцев, — подозрительных, несмотря на всю их прогрессивность. Любой советский гражданин чувствовал себя там до отчаяния неуютно. Арагон хотел позвать Лилю и Катаняна на ужин в ресторан «Националя», но передумал.

Ужинали только две пары: Арагоны и Стейнбеки. Опрометчиво заняв приглянувшийся им столик в укромном углу почти пустого ресторана, они вынуждены были подчиниться приторно мягкому нажиму метрдотеля и пересесть за «более удобный стол» — у окна, с действительно прекрасным видом на празднично иллюминированную площадь. По соседству с ними за столом на четверых сидела — с постными лицами и словно застывшая в напряжении — пара, которая почти не притронулась к стоявшей на столе символической еде. За весь вечер «он и она» обменялась шепотом разве что двумя-тремя фразами. Переглянувшись, французский и американский писатель безмолвно поняли друг друга. Позволив себе весьма пафосно поговорить о красотах Москвы и вкусностях русской кухни, они быстро свернули ужин. Успев забежать к Лиле, Арагон и Эльза не захотели остаться в четырех степах, а «вытащили» ее на прогулку, в праздничный уличный шум, благо погода стояла отменная.

«Не унывай, Лиличка», — обняв, прошептала ей Эльза, прощаясь. Так и не объяснила, чем был вызван этот ее жест.

Плотная лубянская слежка за своими «фаворитами» не мешала, однако, Кремлю возлагать на них большие надежды. Причем надежды эти были отнюдь не призрачными. И в сорок шестом, когда кремлевский гнев обрушился на Анну Ахматову и Михаила Зощенко, и в сорок восьмом, когда по указанию Сталина его правая рука Андрей Жданов издевался над Сергеем Эйзенштейном и Дмитрием Шостаковичем, Всеволодом Пудовкиным и Сергеем Прокофьевым, глумился над генетиками и восхвалял «народного академика» Трофима Лысенко, когда вся советская пресса истерически клеймила «низ копоклонство перед Западом», Арагон — у себя дома, в недосягаемой и благополучной Франции, — был страстным пропагандистом этой кампании, полагая, как видно, что исполняет таким образом свой партийный долг. Раз партийный, значит, и нравственный — у коммунистов ведь эти понятия не расходились друг с другом.

Арагон был слишком умным и тонким человеком, чтобы без чьей-либо подсказки, тем более без подсказки товарища Жданова, разобраться в музыке Шостаковича и фильмах Эйзенштейна, отличить «шедевры» корифеев «соцреализма» от работ подлинных художников. Но он был еще и членом совершенно независимой и свободной французской компартии и поступал так, как положено: ведь свобода, по марксистско-ленинской доктрине, — это «осознанная необходимость».

К тому же рядом была Эльза, а у Эльзы в Москве жила сестра Лиля. Поэтому свое понимание искусства Арагон мог оставить лишь для себя самого и для узкого семейного круга, а публично выражать лишь то, что приказано. Дисциплинированный член братской компартии