О муже Осипе Брике? О друзьях еврейского происхождения, томившихся на Лубянке или уже встретивших там последний свой час? Тучи сгущались, но она оставалась верной себе.

Новый, 1950-й год Лиля и Василий Абгарович встречали в одном из любимейших клубов творческой интеллигенции — прославленном ЦДРИ. Лиля была в расшитой жемчугами бархатной пелерине — поверх узкого, почти до пят, с длинными рукавами платья, которое прислала ей Эльза. «Я выглядела блестяще, очень элегантно», — отчитывалась она перед сестрой. Вместе с ними за столом были только кинематографисты, непосредственно связанные по работе с В. А. Катаняном. «Только», но — какие!.. Николай Черкасов, Сергей Юткевич, Александр Зархи — все с женами. Ясное дело — не они, а Лиля была душой, заводилой, центром компании.

С большим увлечением смотрела она эстрадный концерт: своих коллег талантливо и увлеченно развлекали мастера самого высокого класса. А когда начались танцы, Лиля вспомнила былое и тоже показала свой класс. Расступившись, освобождая место Лиле и ее кавалерам, артистическая Москва восхищенно следила за тем, какие коленца выкидывала она своими больными ногами. Впрочем, она все еще была молода: ей шел всего-навсего пятьдесят девятый год. Переменив прическу — сделав волосы гладкими, на косой пробор, — она изменила и облик. Ей казалось, что стала выглядеть хуже. На самом же деле ей была к лицу любая перемена.

Главный «маяковед» страны, утвержденный в этом качестве на самом верху, Виктор Перцов выпустил книгу «Маяковский. Жизнь и творчество», дав в ней официально насаждаемое, ставшее обязательным толкование стихов «лучшего и талантливейшего». Там же была изложена и новая, получившая одобрение идеологического аппарата ЦК, трактовка отношений поэта с Бриками и с их сомнительным окружением. Лиля, сознавая, что ее ответу суждено остаться в архиве до лучших времен, уединилась на даче в Серебряном Бору и подготовила рукопись объемом в 350 страниц под условным названием «Анти-Перцов», где фактами и простейшей логикой опровергла его измышления. «Перцов, умоляю вас, — восклицала она в своих заметках, — <…> бросьте писать биографию Маяковского. Вам это не под силу».

При «определенном» повороте событий эта рукопись могла бы только послужить дополнительным подтверждением обоснованности любых обвинений против нее. Впрочем, ни в чем дополнительном обвинители тогда не нуждались, достаточно было сигнала сверху, и нашлись бы доказательства для чего угодно. Предстояло жить снова в атмосфере отчаяния и страха, пройти второй раз ужасы тридцать седьмого. Такой была реальность, как бы трудно ни было с этим смириться.

В Париже все гляделось не так, как в Москве, — совершенно иначе. Впрочем, Эльза-то могла выдавать себя за незрячую, но быть таковой ни в коем случае не могла. В самый разгар поднятой Сталиным второй волны Большого Террора, когда вся пресса изнывала в поисках новых «врагов», «предателей», «презренных наймитов», по инициативе Эльзы Триоле коммунистическое издательство «Эдитейр фрапсе реюни» стало выпускать гигантскую серию книг советских писателей — Горького, Фадеева, Федина и других. В подборе писателей и их книг ничего, конечно, зловредного не было: каждый из них имел право на читательское внимание. Гордость Эльзы составляло иное. Это она придумала название серии, о чем с гордостью сообщила сестре. Серия называлась «В стране Сталина». В списке творческих свершений Эльзы Юрьевны Каган-Триоле эта строка должна занимать особо почетное место.

В ту пору одним из наиболее близких собеседников Лили стал Константин Симонов. Он был заместителем Фадеева, играл большую роль в различных международных мероприятиях, особенно в рамках созданного Сталиным Движения в защиту мира, — на эту, очень ловко придуманную кремлевским вождем, демагогическую пропагандистскую акцию откликнулось много весьма достойных и весьма известных в мире людей. Симонов часто бывал в Париже, служа как бы мостом между нею и Арагонами. От дружбы с Лилей он выигрывал куда больше, чем она от дружбы с ним. Но Лиля великолепно разбиралась в людях — и в Симонове не ошиблась тоже.

Она понимала, конечно, насколько скромен его литературный дар и насколько недолговечны его творения. Понимала, что он партийно-литературный функционер, для которого «приказ партии» превыше всего остального. Но она видела и ту раздвоенность, в которой он находился. Видела, насколько его вкусы, пристрастия, его личное восприятие оболганного и оплеванного искусства отличаются от того, что он обязан произносить вслух. В конечном счете он — не силой своего таланта, а линией поведения, избранной им жизненной позицией (и даже сединой, оттенявшей молодое лицо) — очень напоминал ей Луи Арагона: тот тоже говорил все время не то, что думал, убеждая себя и других в какой-то высшей правоте такого двуличия. С Симоновым Лиля была откровенна, как ей казалось, сверх всякой меры, — поверила в него и доверилась ему. Он ни разу не обманул ее доверия. Тоже разбирался в людях и тоже понимал, с какой личностью его столкнула судьба.

В сентябре 1951-го Лилю сразил инфаркт. Врачи сочли его не слишком серьезным, но при любой «несерьезности» это все же не обычная простуда. Выйти из болезни было тем тяжелее, что Лиля и Катанян по-прежнему жили на пятом этаже в доме без лифта. При рано наступивших холодах (мороз достигал двадцати градусов) ей приходилось или «гулять» на балконе, или выходить на улицу со складным стульчиком, отдыхая при спуске и при подъеме на каждой площадке. Пришлось отменить и юбилейный вечер с друзьями: 11 ноября Лиле исполнялось 60 лет. И его подготовка, и неизбежно с ним связанные сильные впечатления слишком бы ее утомили. Личные переживания вольно или невольно отодвигали на второй план впечатления от событий, значительность и судьбоносность которых держали тогда в напряжении всех, у кого не слишком еще задубела кожа.

Один за другим продолжали исчезать хорошо ей знакомые (иные хотя бы по именам) люди высокого положения в мире культуры. В августе пятьдесят второго после тайного судилища, длившегося более двух месяцев, были казнены руководители Еврейского Антифашистского комитета — писатели, артисты и Журналисты. Первым в списке обвиняемых и казненных был тот самый Соломон Лозовский, который тринадцатью годами раньше имел душевный разговор с Лилей по поводу издания сочинений Маяковского.

Об этом злодеянии, которое, в отличие от иных потайных судилищ, вершилось с мнимым соблюдением процессуальных норм, не только не было никакого сообщения в печати, но — более того: на все вопросы с Запада, куда делись хорошо известные там советские литераторы, писавшие на идише, положено было отвечать, что никуда они не делись, благополучно здравствуют и трудятся где-то в тиши над новыми произведениями. Все они почему-то разом предпочли уединение и сбежали от мирской суеты…

Но секретом свершившееся вовсе не стало — о нем знала «вся