«Нет, — отвечала та, жалея сестру и пытаясь не пробудить в ней ревность, — никто <и> меня не любит. Мы никуда не ходим, но к нам (нелюбимым? — А. В.) ходит много народу и мешает переводить. <…> Знакомых больше, чем нужно, но мне со всеми невыносимо скучно. С удовольствием только в карты играю с Васей и Левой (верным другом семьи Л. А. Гринкругом. — А. В.), хоть это и не очень азартно».

Знакомые, видимо, и не подозревали, как их общество наскучило Лиле и как они ей мешают, иначе воздержались бы от назойливых посещений. Но что бы делала Лиля, оказавшись в реальности, а не в письмах к сестре, лишь втроем за картежным столом? «Хожу во всем твоем, — писала она Эльзе, забыв про свою же мечту о недостижимом уединении, — с ног до головы. Я теперь самая элегантная женщина в Москве!» И — вослед: «Купила себе новую шубку <…> Икру приходится слать паюсную. Губы, оказывается, надо мазать не очень жирной помадой, а помазав, промокать бумажной салфеткой. Тогда в морщинки не затекает. Возня! Копирую платье с фартучком — из черной шерсти».

Одолевали недуги. Болели колени, болели пальцы на руках и ногах. И все равно она оставалась неподвластной годам Лилей Юрьевной Брик: какой бы боль ни была, никто не должен был чувствовать, что Лиля не в форме.

С большим увлечением участвовала она в двойном юбилее близкой четы: Александра Хохлова и Лев Кулешов отмечали тридцатилетие совместной работы. А значит — и жизни. Под бурные аплодисменты переполненного зала в президиум были переданы подарки от любящих юбиляров сестричек — Лили и Эльзы: пара чулок (для мадам) и вышедший, правда, из моды галстук (для месье). В еще совсем не богатой Москве это никак не могло казаться издевкой. Потом был пышный банкет в ресторане Дома кино. Стол ломился, вино лилось… Лиле вспомнилось, как Хохлова хотела стреляться из-за ее романчика с Кулешовым. Просто смешно! Теперь и Шура, и Лева достойно пожинали плоды терпения и терпимости, которым учила их Лиля. Жизнь показала, насколько она всегда и во всем бывала права.

Всегда и во всем.

НА ГРАНИ БЕЗУМИЯ

Лилю снова, как в былые времена, окружали люди, близкие ее душе, — талантливые и знаменитые. И те, кому еще предстоит стать знаменитым. Она ничуть не утратила бесценного дара отличать талант от подделки — ни один ее прогноз касательно судьбы едва давшего знать о себе дарования не оказался ошибочным. Актриса Ан ель Судакевич (некогда возлюбленная Маяковского, ставшая женой солиста балета Большого театра Асафа Мессерера, тоже оставившего свой след в любовной биографии Лили) пригласила ее «взглянуть» на племянницу Асафа — Майю Плисецкую, только что дебютировавшую на сцене Большого в глазуновской «Раймонде».

На этот раз Майя выступала в скромном танце Девы — вставном номере из оперы «Руслан и Людмила». Лиля безошибочно угадала в ней великую балерину. Она пригласила ее к себе на встречу Нового года — с тех пор Майя стала завсегдатаем дома.

Менялись времена, менялись люди, собиравшиеся затем же столом, но одно осталось неизменным: это всегда были те, кто отмечен печатью таланта. Подлинного, а не утвержденного идеологами в ЦК. Встреча на черноморском курорте Мацеста, где Майя долечивала свою травму, полученную во время спектакля «Шопениана», а Лиля принимала сероводородные ванны для повышения жизненного тонуса, еще больше укрепили их дружбу. «Без устали ходим в балет на Майю, — сообщала она сестре, которой пока что предстояло лишь читать об уже взошедшей звезде, а не видеть ее на сцене. — На днях Тышлер начнет писать меня. <…> Сначала акварелью, а потом маслом. В шляпах, с вуалетками». Увлеченный моделью, Тышлер сделал целых три портрета Лили: два гуашью (один из них Лиля подарила шведскому ученому и литератору Бенгту Янгфельдту) и еще графический, которым восхищенная ею Лиля одарила Майю Плисецкую.

Другой ее любовью, нараставшей от месяца к месяцу, оставалась сестра. Каждая строчка, написанная той в каком бы то ни было жанре, вызывала у нее взрыв восторга. «Твои книги — колдовство. Мне кажется, что когда их будут читать через триста лет, это будет путешествие по нашей сегодняшней жизни». Эльза знала, что у Лили безупречный вкус и чутье тоже вполне безупречное. Какие были у нее основания сомневаться в трезвой объективности Лилиных оценок? О том, что даже безупречным не чужда слепота, когда они судят своих, Эльза, кажется, не подозревала. «Ты мне присылаешь слишком много всего, — таким был ответ на Лилины восторги. — У меня просто склад жратвы, несмотря на постоянный народ, мы не успеваем все доесть от посылки до посылки».

Радость встречи с новыми людьми и восхищение их талантом омрачались той обстановкой, которая снова воцарилась в стране. Снова — поскольку в годы войны и сразу после ее завершения появилась почему-то надежда на конец эпохи террора. Население доказало свою верность режиму, страна понесла неисчислимые потери, «прослойка» (так по сталинской терминологии называлась интеллигенция) ревностно служила идеям «советского патриотизма». За что же, казалось, теперь-то подвергать ее новым карам?

Но Сталин считал иначе. В дополнение к тому, что обрушилось на писателей и композиторов, художников и кинематографистов, философов и биологов, не говоря уже о военных, партийцах и госчиновниках, началась всеобъемлющая — массовая и публичная — кампания с гораздо большим замахом.

В январе сорок девятого объектом гонений стали «безродные космополиты», то есть, попросту говоря, евреи, сначала объявленные «антипатриотами», а потом сионистами и агентами американского империализма. Статьи соответствующего содержания це сходили со страниц газет, была даже создана новая, специально предназначенная для ведения этой кампании, — «Культура и жизнь». Не надо было даже обладать тонким чутьем Лили, чтобы понять, в каком направлении развиваются события и чего можно от них ждать.

Аресты пошли косяком — исчезали писатели, артисты, ученые еврейского происхождения. Загадочно погиб в «автомобильной катастрофе» великий актер, режиссер и руководитель Еврейского театра Соломон Михоэлс. Уже тогда, не зная, естественно, никаких подробностей, все понимали, что он убит. Вскоре закрыли и сам театр. Разогнали Еврейский Антифашистский комитет, столько сделавший во время войны для помощи фронту и спасения жертв гитлеровского геноцида, арестовали всех его сотрудников и добровольных помощников.

Лиля с ужасом, как и многие в ту пору, раскрывала очередные номера газет, узнавала от друзей и знакомых о жертвах минувшей ночи. Могла ли она забыть о своем происхождении? Об отце, Урии Кагане, посвятившем всю свою жизнь адвоката борьбе за права гонимых евреев?