В квартирке все прибрано. Чисто. Цветы на столе. Хотя и не белая, свежая цветная скатерка. Бутылец с вином… И вообще в воздухе что-то забытое… Что-то от встречи Нового года… Хотя лето. Конечно, я все понял. Солдатская матерь сама хочет благодарить, и потому ее душа поет и ее это носится в воздухе. Это висит уже на пороге. Когда женщина себя самое оформляет как подарок, дарение разом меняет ее. Красит ее. Возвышает ее… Ну и тебя заодно.

После первого беглого поцелуя на пороге — она снова и снова тянулась к моим губам. Но я деликатно притормаживал. Заговорил:

— Вижу, вижу… Рада… Ждала… Я тоже рад. Но есть особая просьба… Я хочу… чтобы ты мне сделала одно дело.

Она жарко задышала. Заулыбалась. И — вся щедрость — сказала:

— Сделаю. Сделаю… Все, что захочешь.

И, взяв за руку, повела к откровенно застеленной постели.

А я, поняв ее невольную ошибку, ее вновь приостановил.

Я сказал:

— Сначала все-таки дело… Повторяй за мной.

Я говорил:

— Переправить деньги жене… Когда будешь в России. Сразу же.

Она повторяла:

— Переправить деньги жене… Когда буду в России… Сразу же!.. Поняла! Поняла!

Откровенно застеленная постель была ей нужнее, чем мне. Не по физиологии — по долгу. Слишком много ее предшествующих размышлений и волнений было вложено в наш нынешний вечер. Полгода!.. Она же готовилась. Она же была уверена, что я жду и хочу.

Женщина часто думает, что ее ждут больше, чем приносимых ею благ. Она именно так думала, так помнила, откладывая дома доллар за долларом.

Она знала, как это будет. И бабульку вон выставить… И квартирку празднично прибрать. И постель… И встретить майора Жилина на пороге — губы в губы… Мысленно она уже все это сделала. Сделала все-все-все-все, что майору взбредет в голову. Уже сделала. Уже позади. Уже в прошлом… Так что, откажись сейчас майор Жилин, ее бы расстроило, обидело бы. Одни только салфетки на столе, чистейшие, сверкающие белизной, кричали бы мне сейчас о незаслуженной женской обиде. А скатерть! А вино!..

Сто лет не был с женщиной… В постели я трогал ее осторожно. Так осторожно, что мне даже удавалось представить, что я с женой. Я закрывал глаза. В полумраке это легко. Вдруг — и удавалось. Я трогал пальцами ее соски… Я играл с невидимым. Эта игра ничуть не мешала основному мужскому делу. Соски то опадали, то вздыбливались. И я забывался… Обманывая себя все больше. А она подсказала, что я могу немного покусать их. Легонько. Если хочу…

Трель звонка в постели неожиданна. Когда уже в постели… Война!.. Голый, дернувшийся, я все-таки удачно сунул руку в ком своей сброшенной одежды и сразу нашел… Мобильник, вот он!.. Крамаренко.

Крамаренко свое знает. Говорит, что коробка со снайперскими патронами наготове… Все в порядке. Пацаны тоже в порядке, легли спать… Все нормально.

— Не задерживайтесь слишком. Всех делов не переделать… Вам тоже надо поспать, т-рищ майор.

Я, видно, среагировал на телефон. Поостыл… Перебил сам себя. Но теперь в постели заволновалась, задергалась женщина. Решила, что я уже ухожу… Что звонок был тревожный. Она стала благодарить и прощаться.

Это было немного странно. Это было сверх… Она набросилась на меня. Голая на голого… «Бог вас наградит! За вашу заботу о нас!.. О наших мальчиках!» Она бурно целовала меня. Она захлебывалась слезами. Я хотел освободиться. Отстранился… Я почти отбивался… Лавина нежностей. Я был оглушен. Весь в жиже ее слез. Даже растерян слегка… И думая, что ей мало, что маловато (на автопилоте о чем еще подумает мужчина в такую минуту?), я озаботился о хорошей добавке на прощанье, но нет, нет!.. Она, кажется, даже не заметила мой новый наезд.

— Бог обережет вас от вражьей пули. За наши слезы… За наших мальчиков! — повторяла она своей захлебывающейся скороговоркой. Целовала и благодарила. Обслюнявила нежно. Со всех сторон…Снова залила слезами. Если бы могла, она бы вывернулась наизнанку. Какая-то ненормальная!..

Бросилась надевать мне носки. Согнулась… И все время там, внизу, целовала колени, ноги… Трясущимися руками подавала мне одежду. И всхлипывала. В ее всхлипах, в ее святых слюнях и слезах сквозила какая-то тяжелая, пугающая женская простота… Мать.

Вернувшись поздно, я шел спать. Но вдруг толкнуло с ними проститься. Завтра с утра уже некогда — уже будет скорей, скорей!.. Это завтра уже унесет война. Не до прощанья, когда они оба будут топтаться и подпрыгивать, перед тем как влезть на ревущий БТР.

Хотя бы просто глянуть, как сопит Алик… Как мотает головой Олег… Я вошел в пакгауз совсем тихо. Маленькая складская ночная лампа… Тени застывшие. Чернота углов… Алик спал без слез, это я сразу увидел. Спал блаженно. Глаза закрыты досуха, иссушил свой левый. Все ли выплакал, бедный?

Я скользнул глазом по их ботинкам на полу. Ага! Почистились!

Единственным звуком в притихшем пакгаузе слышалось знакомое — шорк-шорк!.. шорк-шорк!.. Голова рядового Алабина работала ночами, как автомат. Туда-сюда. Я подошел ближе. Стоял около него с замороженной улыбкой… Возле лба Олега заметил мокрое пятно… Это его голова так намолотилась. До пота!

Такое не забудешь… Хотя бы памятью звука. Но ведь я и зашел к ним, чтобы что-то попомнить. Шорк-шорк!.. шорк-шорк!..

Чувство тепла расползалось у сердца. Я постоял еще. Затем мягкой ладонью все-таки придержал бьющуюся голову пацана. Остановил маятник.

— Поспи, — велел ему шепотом. — Поспи спокойно.

Я вдруг подумал, что сейчас я не хочу перемен. Не хочу, чтобы что-то менялось. Более того — я хочу, чтобы все застыло… Чтобы само время здесь стало по стойке «смир-рно!». И замерло. И тогда, мол, больные пацаны уж точно будут при мне… всегда… рядом и в безопасности.

Смешно, но теперь я пугался, что они уедут… Что уедут и исчезнут тем самым навсегда. Не о том речь, что их убьют… Их не убьют… Их свои уж как-нибудь оберегут и пристроят… Но для меня, для майора Жилина, оба исчезнут… Уедут… Как-нибудь они кончат эту войну… Где-то там, вдалеке, они повзрослеют, потом постареют. Полысеют… Но для меня их уже не будет. Как только уедут завтра с колонной.

Их уже нет. Я, если вести счет, видел их здесь мало, поразительно мало — в день пять, ну, десять минут… Ни Алика не будет с его трепетным заиканием. Ни Олега… Я их уже потерял. Их уже нет. Без следа… Эта сука, жизнь!.. Я уже терял близких людей… Они исчезли, как исчезают в нас сны — простецкие наши сны. Исчезли невосстановимо. И ничего не осталось… Во мне — ничего.

Когда-нибудь и я для кого-то исчезну. Вот так же горько уйду… Просто уйду… С последним неуверенным смешком. И кто-то, может быть, скажет, даже попросит в последнюю минуту: «Не уходи, майор Жилин. Не уходи… Не движься… Застынь здесь навсегда».

И попытается ухватить меня за руку… За рябую ткань камуфляжа.

Я поруливаю, и мой козелок-джип знай мчит по ночной дороге. Ночь крепкая!.. Фары вполсилы… Оба контузика на заднем сиденье. Подпрыгивают на неровностях дороги. Каждый в обнимку со своим автоматом. (В обнимку с надеждой!.. Наконец-то. Дождались.) Их боевые АК при них — как залог. Подтверждение, что теперь-то наверняка путь к своим.