Но тут зазвонил телефон, я побежала отвечать. Это был он, на заднем фоне звучал громкоговоритель, шум, грохот, — голос было едва слышно. Он только что приехал в Неаполь, звонил с вокзала. «Я только поздороваться, — сказал он. — Как ты?» — «Хорошо». — «Чем занимаешься?» — «Собираемся с девочками обедать». — «Пьетро дома?» — «Нет». — «Тебе понравилось заниматься со мной любовью?» — «Да». — «Очень?» — «Очень-очень». — «Ой, у меня больше жетонов нет». «Ладно, давай, пока, спасибо за звонок». — «Еще созвонимся». — «Звони в любое время». Я была довольна собой. Я удержала его на правильной дистанции, убеждала я себя, на жест вежливости ответила вежливостью. Но через три часа он снова позвонил — опять из автомата. Он нервничал. «Почему ты так холодна со мной?» — «Я не холодна». — «Сегодня утром ты попросила сказать, что я люблю тебя, и я сказал, хотя я принципиально никому этого не говорю, даже жене». — «Я рада». — «А ты меня любишь?» — «Да». — «Вечером ляжешь спать с ним?» — «А ты как думал, с кем еще мне спать?» — «Я этого не перенесу». — «А ты что, не будешь спать с женой?» — «Это другое». — «Почему?» — «Элеонора для меня ничего не значит». — «Тогда возвращайся сюда». — «Как?» — «Брось ее». — «А дальше что?» Он звонил с маниакальной частотой. Я обожала эти звонки, особенно когда думала, что теперь мы неизвестно когда поговорим, а он перезванивал через полчаса, а иногда и через десять минут: снова волновался, спрашивал, занималась ли я любовью с Пьетро после того, как была с ним. Я говорила «нет», он просил меня поклясться, я клялась, спрашивала, спал ли он с женой, он кричал «нет», я тоже просила его поклясться. За клятвой следовали другие клятвы и куча обещаний, в том числе самое торжественное: что я буду сидеть дома и мне можно будет позвонить. Ему хотелось, чтобы я ждала его звонков, поэтому, когда я уходила из дома (все же иногда мне надо было выскочить в магазин), он звонил и звонил в пустоту, пока я не вернусь, не брошу у порога девочек и сумки и, даже не закрыв входную дверь, не кинусь снимать трубку. «Я уж думал, ты никогда не ответишь, — говорил он с отчаянием и, сразу приободрившись, добавлял: — Я тогда так и звонил бы тебе вечно и полюбил бы телефонные гудки в пустоте — единственное, что мне от тебя осталось». Он снова вспоминал нашу ночь: а помнишь это, а помнишь то. Он перечислял, чем хочет заняться со мной, и не только в плане секса, говорил, что мечтает со мной гулять, путешествовать, ходить в кино, в ресторан, рассказывать мне о работе, которой занимается, слушать, как продвигаются дела с моей книгой. Я теряла контроль над собой, твердила: «Да, да, да, все, все, что угодно», кричала: «Мне придется уехать в отпуск, через неделю мы с девочками и Пьетро будем на море», — так, будто речь шла о депортации. «Элеонора едет на Капри через три дня, — отвечал он, — как только она уедет, я приеду к тебе во Флоренцию, хотя бы на час». Эльза смотрела на меня, спрашивала: «Мама, с кем ты там все время разговариваешь? Пойдем играть». Как-то раз Деде ответила ей: «Оставь маму в покое, она разговаривает со своим женихом».

Нино выехал ночью, во Флоренцию приехал в девять утра. Он набрал наш номер. Ему ответил Пьетро, и Нино положил трубку. Позвонил снова — я побежала к телефону. Он припарковался у нашего дома. «Спускайся». — «Не могу». — «Спускайся немедленно, а не то я поднимусь». До моего отъезда в Виареджо оставалось несколько дней, Пьетро уже был в отпуске. Я оставила с ним девочек, сказала, что мне срочно надо купить кое-что для моря, и побежала к Нино.

Напрасно мы решили увидеться. Желание не только не утихло, но вспыхнуло с новой силой и нахально выдвигало тысячи требований, настаивая на исполнении прямо сейчас, немедленно. На расстоянии, по телефону, мы на словах предавались будоражащим мечтам, но в то же время соблюдали приличия и сдерживались, но оказавшись рядом, в тесном автомобиле, в жуткой жаре, мы больше не могли противиться своему сумасшествию; оно обретало форму, срасталось с реальностью и требовало невозможного.

— Не возвращайся домой.

— А как же девочки? Пьетро?

— А как же мы?

Прежде чем вернуться в Неаполь, он сказал, что не знает, как проживет весь август, не видясь со мной. Мы прощались в отчаянии. В доме, который мы снимали в Виареджо, не было телефона, но он все равно оставил мне свой номер на Капри и заставил пообещать, что я буду звонить каждый день.

— А если ответит твоя жена?

— Положишь трубку.

— А если ты будешь на море?

— У меня полно работы, я почти не буду ходить на море.

Созвониться надо было еще и для того, чтобы назначить дату встречи. Надо было найти способ увидеться хоть раз — перед Успением или сразу после. Он уговаривал меня придумать повод вернуться во Флоренцию и говорил, что то же самое провернет с Элеонорой и приедет ко мне. Мы встретимся у меня дома, будем вместе ужинать, вместе спать. Еще одно безумие. Я целовала его, ласкала, покусывала, потом он уехал, а я — несчастная и в то же время счастливая — побежала в магазин хватать все подряд: полотенца, две пары плавок Пьетро, ведерко и совочек для Эльзы, синий купальник Деде. В то время она любила синий цвет.

Мы поехали отдыхать. За девочками я почти не смотрела, постоянно оставляя их на отца. Я бегала в поисках телефона, чтобы сказать Нино, что люблю его. Пару раз подходила Элеонора, и мне пришлось вешать трубку. Одного ее голоса было достаточно, чтобы у меня испортилось настроение: это неправильно, что она сейчас рядом с ним, — зачем она ему? зачем она нам? Чувство досады заставило меня побороть страх: план увидеться с Нино представлялся мне все более осуществимым. Я сказала Пьетро (и не согрешила против истины), что итальянское издательство при всем желании не выпустит мою книгу раньше января, а вот во Франции она выйдет уже в конце октября. Сказала, что у меня есть некоторые сомнения по содержанию текста, и, чтобы разрешить их, мне срочно нужны кое-какие книги, поэтому мне придется вернуться домой.

— Давай я съезжу и привезу, — предложил Пьетро.

— Побудь с девочками хоть немного, ты и так с ними почти не бываешь.

— Зато я люблю водить машину, а ты нет.

— Можешь ты отпустить меня хоть ненадолго? Имею я право на один свободный день? Даже слугам дают выходные, а я что, не заслужила?

Я выехала ранним утром: по небу стелились белые полосы, в окошко дул свежий ветер, принося с собой запахи лета. В пустой дом я вошла с колотящимся сердцем. Разделась, вымылась, посмотрелась в зеркало, посокрушалась из-за белых, не загорелых пятен на груди и животе, оделась, разделась, снова оделась, и так пока наконец не почувствовала себя красивой.

Около трех приехал Нино: уж не знаю, что он там наплел своей жене. Мы занимались любовью до самого вечера. Наконец нам было удобно, и он мог полностью посвятить себя моему телу, со всем преклонением и обожанием, к которым я оказалась не готова. Я старалась не остаться в долгу, во что бы то ни стало хотела доказать ему, что тоже кое-что умею. Но стоило мне увидеть его покорным и счастливым, как что-то щелкнуло у меня в голове. Для меня это был первый и единственный опыт, а для него — очередной. Он любил женщин, обожал женское тело, для него это был фетиш. Я не особенно задумывалась о других его женщинах, с которыми была знакома, — о Наде, Сильвии, Мариарозе, его жене Элеоноре. Но я не могла не думать о том, о чем знала прекрасно: о тех безумствах, которые он совершал ради Лилы и которые чуть не довели его до самоуничтожения. Я вспомнила, как она верила в эту страсть, как цеплялась за него, за сложные книги, которые он читал, за его мысли, его амбиции, чтобы только удержаться рядом с ним и попытаться изменить себя. Я вспомнила, как она сломалась, когда Нино оставил ее. Неужели он умел любить только так, на грани срыва? И неужели наша любовь тоже была лишь повторением других его любовных безумств? Разве он жаждал заполучить меня не так же, как когда-то жаждал заполучить Лилу — невзирая ни на что? И разве наша встреча в моем с Пьетро доме не была повторением его встречи с Лилой в той квартире, где она жила со Стефано? Значит, наш роман — всего лишь одна из копий его прежних романов?