Я отпрянула от него. Он спросил: «Что случилось?» — «Ничего». Я не знала, что ответить: для выражения моих чувств не существовало слов. Я снова приникла поцелуем, стараясь выбросить из головы мысли о его любви к Лиле. Но Нино продолжал настаивать, я не могла отмолчаться и, вспомнив его относительно недавнее признание и решив, что уж про это я точно могу ему сказать, с наигранной беспечностью спросила:

— А что, у меня тоже что-то не так с сексом, как и у Лины?

Он изменился в лице. Я увидела перед собой другого человека, человека с чужими глазами, и испугалась. Не дожидаясь его ответа, я быстро прошептала:

— Я пошутила. Если не хочешь, не говори.

— Я не понял, что ты сказала.

— Я повторила твои же слова.

— Я никогда не произносил ничего подобного.

— Врешь, ты говорил это в Милане, по пути в ресторан.

— Неправда. В любом случае я не хочу говорить о Лине.

— Почему?

Он не ответил. Я разозлилась и отвернулась от него. Он погладил меня по спине кончиками пальцев, но я прошипела: «Оставь меня». Некоторое время мы лежали неподвижно, ни слова не говоря. Потом он снова начал ласкать меня, легонько поцеловал в плечо, и я сдалась. «Да, он прав, — сказала я себе, — не надо спрашивать его о Лиле».

Вечером зазвонил телефон — очевидно, это был Пьетро с дочками. Я жестом показала Нино, чтоб молчал, вскочила с постели и побежала отвечать. Я настроилась говорить уверенно и сердечно, но почему-то сразу перешла на шепот, наверное, в душе боялась, что Нино услышит разговор и будет потом надо мной смеяться, а то и расстроится.

— Что ты шепчешь? — не понял Пьетро. — У тебя все в порядке?

Я тут же повысила голос, на сей раз чересчур. Я была очень нежна, поболтала с Эльзой, попросила Деде не доставлять хлопот отцу и не забывать чистить зубы перед сном. Когда я вернулась в постель, Нино сказал:

— Какая прекрасная жена! Какая заботливая мамочка!

— Сам такой, — отрезала я.

Я ждала, когда ослабнет вспыхнувшее между нами напряжение и стихнет эхо голосов моего мужа и моих дочерей. Потом мы вместе пошли в душ — для меня это было в новинку и очень понравилось: я с удовольствием мыла его и позволяла ему мыть себя. Потом я стала одеваться. Я снова прихорашивалась, на сей раз у него на глазах и — неожиданно — без всякого волнения. Он зачарованно смотрел, как я примеряю разные платья, как наношу макияж, то и дело подходил ко мне со спины, целовал в шею, запускал руки в вырез декольте и под юбку, несмотря на мои шуточные протесты: «Прекрати, мне щекотно! Смотри, мне придется заново краситься! Ой, ты сейчас на мне платье порвешь!»

Я настояла на том, чтобы он вышел один и ждал меня в машине. Конечно, соседи были в отпусках, дом наполовину пустовал, но я все равно боялась, как бы кто-нибудь не увидел нас вместе. Мы поехали ужинать, с аппетитом ели, много говорили и еще больше выпили. Вернувшись домой, мы снова легли в постель, но всю ночь не сомкнули глаз.

— В октябре я еду на пять дней в Монпелье, — сказал он мне. — На конференцию.

— Отдохни хорошенько. С женой?

— Я хочу поехать с тобой.

— Это невозможно.

— Почему?

— Деде шесть лет, Эльзе три. Я должна думать о них.

Мы заговорили о нашем положении, впервые произнеся такие слова, как «брак» и «дети». От отчаяния мы снова занимались сексом, после секса опять переходили к отчаянью.

— Мы не должны больше видеться, — прошептала я наконец.

— Если для тебя это возможно, отлично. Для меня нет.

— Это все болтовня. Ты знаешь меня с детства, и ничего, все эти годы обходился без меня, жил полной жизнью. Ты быстро меня забудешь.

— Обещай, что будешь звонить мне каждый день.

— Нет, я не буду больше тебе звонить.

— Если не будешь, я с ума сойду.

— Это я сойду с ума, если и дальше буду о тебе думать.

Мы с мазохистским удовольствием исследовали тупик, в который сами себя загнали, и так старательно перечисляли все препятствия и препоны, что в конце концов поссорились. Он уехал в шесть утра весь на нервах. Я убрала дом, поплакала, села за руль и всю дорогу надеялась, что никогда не доберусь до Виареджо. На полпути я сообразила, что не захватила ни одной книги, чтобы хоть чем-то оправдать свой отъезд. «Оно и к лучшему», — подумала я.

Эльза очень мне обрадовалась. «Папа совсем не умеет играть», — сказала она сердито. Деде защищала Пьетро и нападала на сестру, дескать, та слишком маленькая и глупая и сама портит все игры. Пьетро смотрел на меня, не скрывая дурного настроения.

— Ты что, не спала?

— Плохо спалось.

— Нашла нужные книги?

— Да.

— Где же они?

— А где им быть, по-твоему? Дома. Я проверила все что надо, и все.

— Почему ты злишься?

— Потому что ты меня злишь.

— Мы вчера звонили тебе второй раз. Эльза хотела пожелать тебе спокойной ночи, но тебя не было дома.

— Было жарко, я решила пройтись.

— Одна?

— А с кем?

— Деде говорит, что у тебя есть жених.

— Деде так тебя обожает: она что угодно скажет, лишь бы оттеснить меня.

— Или просто видит и слышит то, чего я не вижу и не слышу.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что сказал.

— Пьетро, давай начистоту: к твоим многочисленным болезням добавилась еще и ревность?

— Я не ревную.

— Будем надеяться. Но на всякий случай предупреждаю заранее: я на дух не выношу ревнивцев. Это уж слишком!

В последующие дни стычки подобного рода вспыхивали все чаще. Я была с ним холодна, придиралась к нему по пустякам, одновременно презирая себя. Временами меня охватывал гнев: чего он от меня хочет? Что я могу поделать? Я любила Нино, всю жизнь любила: разве я могла выбросить его из сердца, из головы, из груди теперь, когда он тоже меня желал? С самого детства я выстроила в себе идеальный механизм самоцензуры. Я никогда не давала воли своим истинным влечениям и всегда находила способ пресечь безумные поползновения, перенаправив их в нужное русло. Но теперь все, хватит, говорила я себе, пропади все пропадом, включая меня самое.

И все же я колебалась. Несколько дней не звонила Нино, о чем предусмотрительно предупредила его еще во Флоренции. А потом вдруг начала звонить по три-четыре раза в день, плюнув на осторожность. Я дошла до того, что оставляла Деде в паре шагов от телефонной будки. Я разговаривала с ним из этой раскаленной на солнце клетки и иногда, вся мокрая от пота, не в силах терпеть пристальный взгляд этой малолетней шпионки, моей дочери, распахивала настежь дверь и кричала: «Что ты стоишь столбом? Я же велела тебе смотреть за сестрой!» Теперь мои мысли занимала главным образом конференция в Монпелье. Нино все настойчивее дергал меня, повторяя, что я должна доказать ему, что действительно им дорожу. От бурных ссор мы переходили к страстным признаниям в любви, от взаимных упреков — вылетавших мне в кругленькие суммы, звонила-то я по межгороду, — к самым смелым откровениям, словно надеясь, что они помогут нам утолить взаимное желание. Однажды, устав от нытья Деде и Эльзы под дверью будки («Мам, выходи скорее, нам скучно»), я сказала ему: