них я не был влюблен и потому никогда не чувствовал того, что ощущаю с тобой. Даже если быстро, даже когда беру тебя слишком… похотливо. Это все равно не так, как было с другими. Это, блин, два совершенно разных уровня. Не просто секс, Итан, я это тебе говорю не как романтик. А как… аналитик. Чего ты смеешься? Это важные вещи, хохотун. Я у тебя единственный, так что ты никогда не поймешь разницы. И… вот только попробуй сейчас плохо пошутить насчет этого.

И не собирался. Для меня этот вопрос слишком нешуточный. И люблю я тебя тоже

слишком.

Так, что позволяю все. И нежно, и грязно. Очень романтично и очень похотливо. В постели и на столе. У стены и на полу. В ванне и в душе. Быстро и медленно. Утром и ночью. Под музыку и в тишине. В одежде и без.

Внутри меня во всех смыслах только твое место. И что бы ты ни делал, мне действительно всегда приятно. И ярко. И с искрами, петардами, разрядами, которые рождаются внутри меня, только если ты вводишь нужный пароль своими пальцами.

Если бы не ты, Чоннэ, я бы никогда не узнал, сколько граней телесной любви содержится в моем человеческом теле. Если бы ты не поощрял, не предлагал и не направлял, я бы никогда, слышишь, не решился попробовать быть дающим и не узнал, что могу, и что мне это нравится, и что тебе – тоже. И только из-за тебя одного я тонул в смеси смущения и возбуждения одновременно в тот день, когда ты впервые учил, как нужно тебя к себе готовить.

И только из-за тебя, Чоннэ, я знаю, что это такое – любить до самых ногтей и огрубевших ступней.

Я хочу, чтобы ты знал: я каждый день благодарен за то, что ты остался рядом. Тогда. Когда Ури начал показывать характер. Когда он стал завидовать. Когда сказал, что тоже хочет нормального секса. Когда перестал просить. И начал шантажировать. Когда мы с тобой долго говорили, обсуждали, ссорились и я плакал, страшно боясь последствий, трясся от одной только мысли все разрушить, испортить, лишиться тебя и того, что у нас было.

Но ты обнимал за плечи, встряхивал и говорил, что любишь меня. И принимаешь меня. И, вытирая мне слезы, шутил, что есть проблемы куда серьезнее, чем та, с которой столкнулись мы. И я поверил.

А ты. Ты остался, когда пришлось давать Ури то, что он у тебя просил, и сделал то, что умеешь: нашел подход. Придумал правила, разобрался, как нужно, чтобы просто, чтобы быстро, чтобы без поцелуев и прелюдий. Чтобы, когда Ури, получив свое, исчезал, бурно расплескавшись, ты всегда мог узнать меня по глазам, и прижать к себе, и долго обнимать.

Ты остался и был рядом три года спустя, когда вышла шестая «Far Cry» и тебя как всегда распирало от упрямства, потому что приспичило выполнить обещание четырехгодичной давности.

Ты повез нас на пляж, нашел музыку и велел от тебя бежать. И я бежал. И проиграл. И ты целовал меня на песке, а потом был жутко нетерпелив, едва переступив порог дома, и взял прямо на столе, искусав мне весь затылок. В тот раз не было убрано, и все слетело на пол, и после я заставил тебя убираться, спрятав шнур от приставки и компьютерную мышь.

Боже, как же ты не любишь убираться. Из года в год заставлять тебя все сложнее. А время ведь такое быстрое. Иногда тяжелое, иногда легкое. Смешное и грустное. Яркое или блеклое. Разное. Непостоянное. Как и я.

Все так же меняю цвета, желания и утверждения. Имею интерес, а после его лишаюсь. Вру, а потом исповедуюсь. Курю и следом бросаю. Пью, а совсем скоро морщусь. Люблю жизнь, но часто к ней безразличен. Кусаю себя за хвост, а вскоре давлюсь и выплевываю. Так и не понял до конца, какой я, но по-прежнему неизменно во мне лишь совсем немного. Ярче всего – любовь к тебе.

С годами я не избавился от страха тебя потерять. И уроборос внутри все такой же живой, просто спит теперь больше. Ты его утомляешь. Тем, что не уходишь. Даже когда мы ссоримся, даже когда сильно, что бы там ни было в мире большом и мире поменьше, ты никогда не уходишь дальше своего гаража, чтобы остыть и потом, когда придет время мириться, назидательно пахнуть машинным маслом.

Ты остаешься, даже когда я впадаю в депрессию, начинаю бояться, что ты от меня уйдешь, задаю дотошные вопросы и лезу на рожон, испытывая твое терпение. Оно у тебя железное.

Когда мне тяжело, и я вижу монстров, и нападает апатия, и в голове рождаются зудящие вопросы, ты говоришь: иди сюда, пряник, буду тебя охранять. И я знаю, что у тебя получится. Всегда получается. Ты не такой, как я. Ты это всегда ты.

Все так же узнаешь по глазам, говоришь со мной часами, быстро возбуждаешься, не можешь усидеть на месте, притягиваешь кучу людей, со всеми находишь общий язык, если стоишь в пробке, записываешь уйму голосовых, знаешь даты релиза всех видеоигр, бурчишь, ворчишь и торгуешься, когда заставляю убираться, где бы ни был, всегда привозишь пирожные и бесконечно любишь все, что делаешь.

Энергия, бьющая нефтяной скважиной, энтузиазм, неугасающий с годами, и постоянство, свойственное тебе так беспринципно, продолжают поражать и восхищать меня с каждым разом все больше.

Благодаря твоей искренности я всегда вижу, что ты чувствуешь и думаешь, и именно за этим крошечным эгоизмом я не сразу заметил, когда ты начал переживать. И что навело тебя на мысль. И почему. И в какой именно момент.

А дело было в том, что с возрастом в лучах твоего тепла мне стало несколько легче общаться с другими, и появились коллеги, знакомые, просто люди, такие, как и все, те, что на расстоянии. И ты был рад, ты мне сразу сказал: я горжусь тобой, и мне стыдно, мне чертовски стыдно, что иногда… я жутко боюсь, что ты… И сразу замолк. По привычке растерев мышцы лица, упал спиной на спинку кухонного стула и посмотрел странно-странно из-под вечно пушистых ресниц.

Я спросил: что я что?

Ты ответил: ничего. Это просто мои бзики.

Я пнул твою ногу под столом и велел мне все объяснить.

Ты сказал: боюсь, что уйдешь.

И мне сначала было искренне непонятно: куда?

Ты указал за окно: туда.

Я спросил: в смысле без тебя?

И ты тяжело-тяжело вздохнул. И поправил: в смысле от меня.

Я смотрел, думал и